– Это рекорды не по моей части. Я не умею играть ни во что.
– Научишься!
– Разве я могу научиться? – спросила я смиренным и уверенным тоном, не сводя глаз с его глаз.
– Конечно, – кивнул он. – Положись на меня! И добавил:
– Не улыбайся так грустно. Удачливые девушки должны весело смеяться.
Я вдруг смело спросила:
– А шикарным девушкам… можно улыбаться грустно?
Он молчал несколько секунд, словно оценивая мои воспоминания, и странно менялся. Серьезность, доведенная до напряженности, и светский тон сменяли друг друга на его лице.
– Ну хорошо… – произнес он. – Тебе все можно, моя Кармэн!
Я вздохнула и представилась:
– Шарлотта!
–Макс!
Только руки своей он мне не протянул, наверное, сразу понял, что я не пожму ее…
Когда знакомишься с кем-то, никогда не можешь сразу показать свою душу и сущность – как-то стараешься приукрасить себя, упираешь на тактичность. Потом обязательно где-то споткнешься и уронишь маску воспитанности, блеснешь характером… возможно, к всеобщему разочарованию. Сознательно демонстрировать свою душу так же скоро, как непроизвольно демонстрируются недостатки – не принято, но именно без понятия о внутреннем мире и осуждают нашу сущность. Мы нагружаем людей своими проявлениями, своими «следствиями», а «причины» оставляем себе, в себе… Мы огораживаем от всех наше «личное дело» – а другие в это время расхлебывают наше «личное» безумие. Возможно, в этом одном проявляется власть индивидуума над обществом – навязывание своего образа, минимум объяснений, внедрение необходимости думать о чьей-то личности (или хотя бы персоне). Вот только обществу от индивидуума отказаться намного легче, чем индивидууму от общества…
Я пришла потому, что он меня пригласил. Потому что прилично выглядел. Потому что молодость склонна к увлечениям, даже если стоит на консервативной жизненной позиции. Потому что везде есть соблазн – который, если подумать, служит весьма благородной цели: пытаться вновь и вновь. Я снова, спустя годы, сидела на скамейке, наблюдала, как парни играют в волейбол…, смотрела на него. Он заметил меня, и я едва уловила его улыбку, потому что между нами постоянно мелькали чужие лица. Потом мы пошли на корты, отыскали себе местечко и махали ракетками – но я большей частью не в нужный момент и не в нужном направлении… Даже позориться приятно, когда поощряют! Никакой определенной цели я перед собой не видела; не было даже желания обыграть его, не то что потребности. Когда у него, единственного, хватило на меня терпения, мой недостаток автоматически превратился всего лишь в особенность, очаровательную и простительную. Макс говорил, что ему нравится смотреть, как я, растрепанная, покрасневшая, заинтересованная, бегаю по всему полю за мячиком… А меня-то больше интересовало его восхищение, которое заставляло гордиться своей неисправимостью. Я играла – это главное, это мой кайф, и то, что мне позволяли свободно играть так, как получается, быть собой, на короткое время составляло счастье моей жизни, ибо радость и самодовольство, именуемые счастьем, актуальны лишь мгновениями, просветами. Я прощала себе неловкость – отчасти по привычке, немного из-за усталости грызть себя, а в основном благодаря другим, завладевшим мною, чувствам. Я жила уже одним мгновением, одной этой игрой… Мне тоже нравилось, как он бегает по корту – в футболке, растрепанный, покрасневший, заинтересованный…
После наших тренировок он приглашал меня в кафе, которое располагалось тут же, между коридорами, почти домашнее и совсем крохотное, никак не больше медового пирожного, которое мы делили чайными ложками на одном блюдце. Зэкери постоянно зависал вниз головой и не хотел выручать, а отказаться от игры я не могла… И так случилось, что мы с Максом начали проводить вместе несколько свободных минут. Я узнала, что он учится в районе Блумзбери в Лондонском университете…
Я перестала танцевать, сбегала от Линды, пряталась от нее в спортивных залах. И мы играли в теннис с четырех до семи три раза в неделю. А потом у меня случайно получилось удачное движение и с тех пор повторялось как профессиональный прием. Оно придумалось, именно придумалось – без моего участия, без мысленного усилия. Рука сама развернула ракетку – и так оказалось гораздо удобнее, шарик больше не падал: хоть самым краешком ободка, но мне всегда удавалось его задеть. Казалось, он сам стал медленнее летать, и у меня было достаточно времени проследить полет. Я себя чувствовала подготовленной! – это такое приятное ощущение… Им заканчивается трудовая часть ночи, когда внутренний голос совести ободряюще шепчет в совершенно квадратную голову: «Уроки сделаны, уроки сделаны…» С ним я писала тест по английскому языку… Это чувство уверенности в завтрашнем дне, в том, что ничего плохого не случится и ошибка исключена… С каждой новой удачей теннис все больше и больше становился делом жизни – как будто это я первая его изобрела и сделалась первым чемпионом. Вновь захотелось обзавестись собственными ракетками и увезти их на зеленую поляну, чтобы играть и играть вечерами, когда жара спадает…