Лампы по-прежнему курились разноцветной жидкостью. А тем временем у Зэкери случилась своя трагедия. Он зашел в отдел готового мужского платья и увидел нежно-голубой костюм – брюки и ветровку – из первоклассного катона. Глаза его разгорелись азартом и восторгом. Он немедленно вырядился и повернулся к зеркалам… Я сама не могла налюбоваться славным гармоничным сочетанием светлых волос с расцветкой ткани.
– Хочу! Хочу! – стонал Зак.
Но о таких больших покупках пока не могло быть и речи.
– Ладно, Зэкери, не расстраивайся, – сказала я мягко; очень хорошо знакомо это чувство ущербности, когда что-нибудь до зарезу охота, а денег нет. – Не завтра и померли…
И вот Зак, дрожащий, совершенно распсихованный, колючий, чуть не всхлипывающий (в 17-то лет!), наконец, с нашей помощью кое-как покинул отдел.
Атмосфера обещала взорваться звуком, но пока стучали наши сердца от ожидания, необычности, чуть праздничной взвинченности, взволнованности, молодой радости… У молодости свой собственный разум, совсем не такой, как у самой личности – это не мы живем в юности, а она в нас. И Зэкери скоро отвлекся, посмотрел по сторонам, увидел что-то интересное. Иногда мне хочется быть, как он, бесшабашной, с детскими печалями – но это лишь моя слабость, желание уйти от трудностей, от дум. Оказывается, я начинаю лениться…
– А в Ирландии двухэтажные автобусы – зеленые, – заметил вдруг Зак. В голову иногда приходят совершенно неожиданные мысли.
– Кто это сказал?
– Ирландка.
– Какая?
– Айрис.
– Кто такая?
– Ну, она хотела стать моей сестрой.
– В смысле?
– Выйти за моего старшего брата.
– А он?
– Испугался.
Мне захотелось поговорить о его братьях, об их занятиях, узнать, наконец, их имена. Я столько раз собиралась расспросить Зака обо всем, но постоянно отвлекалась, забывала. И снова не получилось никакого занимательного рассказа – мы подошли к входу в Эмпайр-Пул и протянули билеты на контроль.
На Западе очень странные концертные площадки – свет почти отсутствует, из-за чего, естественно, не видно ни стен, ни внутреннего убранства, а бедному артисту вообще приходится смотреть в черную пропасть под ногами. В зрительном зале царит темнота, и только над сценой вращаются голубоватые прожекторы – видны только корпусы в виде довольно ярких пятен, а свет от них будто чем-то поглощается, и если какая-то его доля и пронизывает пространство, то это кажется зловещими, дьявольскими отблесками. Тяжелая обстановка – и люди вокруг, люди, люди… сумасшедшей толпой. Все они раскачиваются, как волны, и если не попадешь в ритм, тебя обязательно толкнут и опрокинут. Никто на концерты не наряжается, все в джинсах, майках, кроссовках, куртках – зато навешивают на себя золото, железо, пластмассу и красятся до неузнаваемости, становятся страшными, при мимолетном освещении – даже жуткими и опасными; когда ревут (от лучших, наверное, чувств), на лице образуются темные подтеки с волнистыми и углообразными краями, глаза становятся в два раза больше и не выражают радости, никакого подобия расслабленности – сплошные порывы неопределенного качества, театрально подчеркнутые и доведенные до экзальтации. Кричат, как звериное общество, тянут руки, как проклятые, отлученные… Такое создается впечатление, будто не на концерте находишься в цивилизованном городе, а, как минимум, наблюдаешь заклинания при кострах в какой-нибудь самой дальней и доисторической индейской глуши. Артист – темная фигура, никакого вида… А потом обрушивается шквал звука – и тогда только зажимай с непривычки уши!
Музыка призвана уводить нас от реальности, отвечать личным чувствам каждого, питать их или корректировать – и подобная обстановка может послужить неплохой проверкой для качества мелодии. Бывают моменты, когда отдаешься неотъемлемой красоте и уже не замечаешь ничего вокруг. В такие минуты считаешь себя автором, композитором, ибо гениально слушать надо тоже уметь. Если бы только у меня был музыкальный центр с эквалайзером и супербасами, я бы не взялась ещё стадностью отравлять свои проблемы!