В двери показалось сначала плечо, потом локоть, тоже с закатанным рукавом. И кланяясь, Панч спиной вперед оказался рядом с Ленкиной кушеткой.
— Я не сплю, — она засмеялась, подбирая руками спутанные волосы.
— Ура, — ответил Валик и заорал так, что она вздрогнула и расхохоталась.
— Спасибо, прекрасная Ларисыванна! Счастья вам и хорошего нового года!
— Иди уже! — отозвалась невидимая Ларисыванна, а под ее руками уже кто-то еще говорил «ой» и виновато шипел.
Панч уселся рядом на кушетку, убрал со сгиба локтя ватный комочек и раскатал рукав.
— С Новым годом, Лен. Прикинь, там дождь прошел. Кончился уже. Я сидел смотрел, там капли, и солнце. А ты тут спишь, как золушка. Нет, как спящая красавица. Я думал, проспишь завтрак. И тогда я тебе принесу, пюре там картофельное…
— В кульке, — подсказала Ленка, складывая одеяло.
Панч засмеялся, так легко, что у нее совсем отлегло от сердца. И в самом деле, развела тут трагедий. А впереди у них — целых полтора дня вместе, а потом она переселится в «Алые паруса», и будет оттуда сбегать, к Валику, потому что обворожительная Вероника отмазала ее от всяких сборов отряда, собраний и тренировок.
— Давай сегодня на Хамелеон, — предложила, радуясь, что легла спать одетая и можно сразу встать, расчесаться и быстренько сбегать в туалет.
— Да. После завтрака. Сегодня картошка и котлеты. А еще будет торт, теть Машин.
Слушая и кивая, Ленка взяла косметичку, щетку и полотенце со спинки кровати.
— Я в сортир. Тут будешь?
— Ага. Я подожду.
Валик сел удобнее, вытягивая длинные ноги. Улыбнулся ей. И Ленка с готовностью беспомощно улыбнулась в ответ, отворачиваясь и кусая губы. Да что за ерунда на постном масле. Вот так и жить бы — пусть он все время рядом. И пусть всегда-всегда так улыбается.
Она что-то хотела сказать в дверях, бодрое и смешное, пошутить, как он. Но ушла молча, потому что его лицо изменилось. Когда сел, думая, она уже не смотрит.
Шла по солнечному коридору, в окна сверкали мокрые утренние деревья, и из столовой звенела посуда, шумели голоса, и вкусно пахло котлетами. А на кушетке сидел мальчик с серьезным, почти трагическим лицом, наверное, у нее самой было такое же, этой дурацкой ночью.
Умываясь в белом кафельном туалете, Ленка перед зеркалом улыбнулась себе, будто отражение — Валик Панч, подмигнула и отрепетировала несколько хулиганских выражений. Гоня от себя мысль, что он точно так же притворяется, когда говорит, с ней.
И вдруг, поверх всех ночных обрывков, поверх утренних мыслей и сейчасных догадок пришла, как прыгнула с потолка, одна — совершенно черная. А вдруг он умрет?
Ленка стояла, держась мокрыми пальцами за толстую закраину раковины.
Мысль была тяжелой и спрессованной, будто она тугой ком черной ваты, надорви и пойдет распухать кучей душных волокон. Про его мать, которая думает так постоянно. Про то, что прочее — мелочи, по сравнению. А еще, что он так живет. Все время.
А еще, это же значит, что его не будет? Вообще?
Ей стало вдруг совсем нехорошо. Пальцы соскальзывали, и она опустила руки, вытирая их о мягкий вельветовый рубчик. Оглянулась, прикидывая, успеет ли добежать к унитазу, так затошнило и подкатило к самому горлу. Но в двери влетели сразу три девочки, совсем небольшие и сразу вокруг стало шумно, смешливо и с кафельным эхом.
Ленка взяла полотенце и вышла. В коридоре уже бегали, и плавно ходили, смеялись и переговаривались. На нее смотрели, вернее, на волосы, и возвращаясь в медицинскую, она поняла, многие думают, она своя. Те, что из «Ласточки», думают, что она из «Ромашки». И наоборот. Но все равно, чересчур тут всех много, надо скорее поесть и уйти. С Панчем. Быть с ним столько, сколько получится. Все десять дней. И плевала она на мудрого доктора Гену, и на свои испуганные мысли тоже. А что будет потом? Ну, что-то ж будет.
Этот день Ленка потом долго не могла вспоминать. И никаких трагедий, никаких там, о, я сейчас лягу и умру с тоски. Просто вот — другие дни, те, что пришли потом, они были разбавлены новыми знакомствами и суетой, и усталостью по вечерам, и кроме нового, был еще Панч, каждый день, и они куда-то с ним уходили, так что к ночи у Ленки гудели ноги, а глаза захлопывались напрочь, — уже не до мыслей.
А этот день было только их днем, полностью, до самого вечера, потому что на обед они возвращаться не стали.
И уже дома, в своей другой жизни, день золотой травы по дороге к Хамелеону казался чем-то несуществующим, чем-то вовсе ей не принадлежащим. Это помогало отодвинуть его далеко, и не всматриваться в детали.