Но радоваться удаче не хотелось. Стало вдруг жалко отца. Сидит там у черного окна, упорно смотрит на улицу, где лампочка под козырьком и дальше блестят бельевые веревки. Курит. А послезавтра ему уезжать, на полгода. Так и поедет, с унылыми упреками в ушах.
В комнате было тепло, батареи, наконец, грели, и Ленка сидела, чувствуя, как злые мурашки, топчась, отступают в ступни и в пальцы.
Ну да, поедет. А сам виноват. И правда, у громкого бородатого Виктора Василича, рефмеханика на рыболовецком траулере, есть москвич, в квартире дофига всего, и длинная Надька, светкина ровесница, постоянно в новых шмотках. А корявая лупоглазая теть Катя носит огромную шубу из стриженой нутрии и такую же шапку, высокую, как нечесаный пирог. Ей конечно в этом всем жутко, до заикания, но почему-то у него такая зарплата, а у отца — такая вот, хотя он же третий помощник, не кот начихал.
Деньги-деньги-деньги… У мамы совсем маленькая зарплата, они смеются у себя в конторе, вот мы научники, получаем, как уборщицы. А теть Катя — на складе работает кладовщицей. Но мама никогда кладовщицей не пойдет. И вообще всегда говорит, бережно расчесывая роскошные темные волосы и внимательно разглядывая в зеркале белое лицо с тонким носом и яркими губами:
— Зарплата женщине — на шпильки. А деньги в дом должен нести мужик.
И после, снова расстраиваясь, начинает причитать, что как раз с мужиком их семье не повезло. И тут же добавляет, как она Сережу любит, как любит. А смотрит, вроде копеечку ему дала, из жалости. Как это в карикатурах — я тебе всю жизнь подарила, а ты… ну там всякое, про семейную жизнь.
Ленка взяла мохнатую подушку с пуговицами, прижала к животу, укладывая на нее подбородок. Надо выйти. Умыться, ну и поговорить, а то едут же скоро. Но так тоскливо было представлять, что снова мать заведет жалобы, и Ленка всякий раз пугается, а вдруг и правда, пока отец будет в рейсе, они пропадут тут без денег.
Жизнь казалась совсем беспросветной. Ганя еще этот.
В коридоре зазвонил телефон.
— Я слушаю, — через короткое время сказал мамин усталый голос, — Оля? Здравствуй, Оля. Да… — и добавила неуверенно, — наверное, сейчас позову, да. Лена!
Ленка молча вышла из комнаты, отворачиваясь, прижала трубку к уху.
— Але?
— Ты где была? — строго поинтересовалась Рыбка, — я блин третий раз звоню, батя твой чето там сказал, я не поняла ничего.
Ленка сглотнула. Соврать, наверное, надо соврать…
— Ты что, ты с Ганей была? — догадался холодный голос и неумолимо потребовал, — Малая, я в последний раз спрашиваю.
— Да, — покаянно призналась Ленка.
За спиной шуршала одеждой на вешалке мама, топталась, прислушиваясь.
— Фу, — внезапно обрадовалась Рыбка, — а мы с Семки притащили варенья сто банок, я себе все руки оттянула. И думала, а вдруг этот козел лазит с Лилькой своей. А вы с ним, да? Ну, отлично! Ты в субботу что оденешь? Ты в комбезе своем пойдешь или в юбке? Зорик сказал, притащит дисков послушать, у него импортные, ему дали на неделю, так я выпросила.
— Оль. Давай завтра, да? Поговорим.
— Давай, — удивилась Рыбка, — завтра. Я тебя жду на углу, в девять, да?
— Угу.
Ленка положила трубку, медля поворачиваться к пристальному взгляду матери. А телефон снова задребезжал, и она схватила трубку:
— Але? Оль?
— Ялта, — равнодушно произнес женский голос, — говорите, Ялта.
Мама за спиной затихла, внимательно слушая. Ленка держала трубку вспотевшей рукой. Звать отца? И что он, будет стоять тут, тоже спиной и молчать? И как звать-то, если они с ним никогда, ни разу, а всегда делали вид, что нет ничего, никто ему не звонит из Ялты, и никаких материных злых причитаний и упреков Ленка не слышит.
Не буду звать, решила она, и сказала в молчащую трубку, где еле слышно потрескивало и щелкало:
— Не туда попали.
В квартире стоял разор, вещи выкатились и разбрелись по углам и полу, торчал посреди большой комнаты раскрытый чемодан, и в кухне на столе громоздились пакеты и всякие дорожные миски и стаканчики. Мама стояла у плиты, шуровала лопаткой по сковородке с оладьями, молчала, а после начинала снова рассказывать всякое — о своей неудавшейся жизни. Поэтому Ленка накидала в тарелку оладушков и спаслась к себе в комнату, поставила на проигрыватель диск Антонова. С той самой песней, что мурлыкал Ганя, про любовь, которая приходит совсем не так. И мрачно жуя, стала слушать и разбираться в себе.
Ну что в нем хорошего? Что? Гад. Алкаш и бабник. Даже и некрасивый. Ну, высокий да. Плечи широкие. А морда большая, глаза, как у барана. Патлы эти, вечно на лбу мокрые. И ладно бы еще интересный. Вот Кострома, всегда что-то мог рассказать, неожиданное такое. И книжки читал, и было так здорово, что какие-то они оба читали и можно сравнить, понравилось или нет. Спорили иногда. А все вокруг смеялись, во, завели умняковую беседу…Или был бы ласковый, как Пашка. Пашка тоже бабник, понятно, такой красивенький мальчик, лицо мягкое, глаза темные блестят, губы пухленькие. Стройный. Девки за ним просто помирают. И он всем рад, всем улыбнется. С ним так хорошо, тепло с ним. А этот? Гад и чучело. Но вот мурлычет с пластинки Антонов. Мечты сбываются… и не сбываются… И сердце у Ленки заходится сладко-сладко, потому что сегодня Ганя эти же слова напевал.