Она широко раскрыла глаза, пытаясь разглядеть хоть что-то в настороженной темноте, но видно, окон в комнатке не было, и можно было хоть зажмуриться, хоть хлопать ими — одинаково черно и плывут от напряжения красные перед глазами круги.
Ленка проехала задницей по мягкому, отталкиваясь руками. Наткнулась спиной на стенку, с краем, неудобным под лопатками. Нащупала пальцами там, в стене, верткие мячи и вороха каких-то тряпок. Наверное, кладовка, догадалась, убирая руку и ерзая, чтоб удобнее прислониться. Наверное, всякий тут спортинвентарь. И затихла, смеживая веки, совершенно вдруг устав.
Он ее запер. Ну, понятно, такое место. Наверняка старшие лазят сюда, с барышнями. Хорошие места для зажиманий всегда редкость, и фиг найдешь такое, чтоб никто о нем не знал. Значит, правильно, что запер. Главное, чтоб вернулся. А вдруг его не пустят?
Она резко открыла глаза в темноту.
Ладно, ему не двенадцать, ну… четырнадцать точно, вон какой вырос лошадь. Конь. Допустим пятнадцать. Все равно пацан еще. Процедуры, сейчас его там нянечка или медсестра, а ну, Панченко, живо в постель! И Ленка будет тут сидеть, закрытая напрочь. Даже окон нету.
Она обдумала ситуацию. Подгибая ноги, расстегнула и сняла сапожки. Легла на мат, укрываясь пальто и сворачиваясь под ним. А фиг с ним, утром докуем, подумала сонно словами из любимого рыбкиного анекдота. И закрыла глаза.
Ей снился ресторан, за спиной Сережи Кинга музыканты дергали гитары, принимая красивые позы, но музыки не было слышно, а сбоку стояла высокая Людочка, сверлила ее суровым взглядом, и Сережа придвигал тарелку, полную макарон, залитых красным, даже на вид щиплющим язык соусом. Наклонился над столом, губы разошлись в красивой спокойной улыбке.
— Спишь? Лен…
Она открыла глаза в темноту, потянула носом воздух.
— Макароны?
Рядом послышался тихий смех, зашуршало, ворочаясь.
— О. Унюхала. Погодь, у меня свечка.
Маленький огонек прыгнул, вытягивая себя в яркий хвостик, осветил тонкое лицо с темными глазами, в каждом — пламя свечи. Согнутые плечи в свитере. И коленки с раскрытым на них пакетом.
— Ты извини, без тарелки. Ну, я в мешок. Зато ложка. Вот. Ты чего?
Ленка закрыла рот рукой, кашляя от хохота.
— Ох. Макароны в кульке. В первый раз так.
— Они вкусные, — обиделся Валик, передавая ей пакет, — я две тарелки сожрал. С мясом.
— Угу, — Ленка шуровала ложкой в пакете, совала ее в рот, прожевывая и глотая, — ох, угу, вкусно. Я вино пила, из пакета. Кулек полиэтиленовый, в него соломинку, с травы. А макароны — нет. Две тарелки, ну еще бы. Ты же растешь. Вон какой.
Наевшись, свернула пакет, сунула к стенке. И села, прислоняясь и разглядывая розовое в прыгающем свете лицо. Валик кивнул, соглашаясь.
— Это я в последние полгода вырос. Знаешь, ночью проснусь и слышу, кости гудят и вытягиваются. Аж страшно. Снилось, что я головой до неба, и все там, внизу. А я один. Проснусь и щупаю себя, думаю, а вдруг встану и потолок пробью.
— Тебе сколько лет?
— Четырнадцать. И три месяца. А все говорят, с виду восемнадцать.
— Врут, — заявила Ленка, — ты на лицо совсем пацан. А еще сильно похож.
Они помолчали.
— На отца, да? Правда, похож?
Она кивнула, следя за выражением на тонком лице, окруженном темными, смешанными с сумраком волосами.
— Я, — сказал он и прокашлялся, хмыкнул, кривясь и начал снова, — я… ну я извинился уже. Понимаешь… мне мать с детства, вот Валичек, вот тебе от папы подарок, джинсы там, куртка. Шарф модный, лохматый такой. Угу, кроссовки еще. Недавно, кстати. Ну, я верил, она мне порассказала, папа твой уехал заграницу работать, а я не поехала, у нас поэтому не вышло, но вот он тебе снова прислал… А один раз, мне тогда одиннадцать было, я пришел домой, ну, короче, сижу в комнате, рисую там чето, а мать вернулась и не поняла, что я дома. Стала подруге звонить. Ой, Ирочка, ой ты мне там оставь, размерчик. А я тебе половину денег сейчас отдам, а половину с получки. Да-да, его чтоб размерчик. Я молчу сижу. Если бы она в комнату заглянула, но она ушла, телик включила, короче. Подумала потом, что я пришел только. И мне — ой, Валичек, папа прислал посылку, новые тебе джинсы. Мы с ним по телефону говорили. Тебе привет.
Ленка свела брови, и стала смотреть в угол, где свет ложился кругло на бочок белого старого мяча.
— В общем, я понял потом уже, она все время мне врет. А я и верил. Что туда писать нельзя, а посылки вот можно.
Он усмехнулся. Сложил руки на согнутых коленях, сплетая пальцы.
— А на самом деле чихать ему на меня. Ну, я тогда малой был, не врубился толком. И говорить ей не стал. Потом уже, год назад, когда она снова, ой праздник, ой папа тебе подарков… А то я не видел, как она по вечерам сидит, с подработками. Чтоб мне — подарков от папы. Короче, поругались. Сильно. Я все сказал, чего про него думаю. А она в слезы, и прикинь, его защищает, ты черствый такой, а папа у тебя хороший. Ну, так вот…