— Ты тогда и узнал? Про нас?
Валик кивнул. Глаза утонули в темноте, свет показал лоб с вертикальной складкой между бровей.
— Меня скорая забрала. Мать рядом сидела, уже после приступа. А я… я сказал, что не буду, вообще не буду лечиться, и капельницы эти их. И жрать перестану. Так что заставил. И хоба, такие новости. У папочки, оказывается, нормальная семья, жена, и две дочки. Папочка, оказывается, свалил оттуда, пожил с матерью моей годик, а после вернулся, и живет-поживает, пока она тут корячится на двух работах.
— Нет, — сказала Ленка, тоже складывая руки на коленях, сжала пальцы сильно-сильно, — нет, не так. Понимаешь, у нас не сильно хорошо все. Скорее даже, совсем фигово. Он, наверное, раньше был другой. И мама, наверное, была другая. А щас, когда она бегает со своим корвалолом, я иногда ее прям ненавижу. Люблю и ненавижу. И думаю, нафига такая жизнь? А он? Сядет в кухне и молчит, в окно смотрит. Курит, как паровоз. Или уходит в гараж, там с мужиками квасит. Потом дома — пьяненький, моргает глазами, жалко его, и из-за этого хочется просто вот убить. А ты когда сегодня смеялся… Я поняла, они почему влюбились, друг в друга. Если он такой был, как ты вот. Ну, еще бы. Любая втюрится. И что теперь?
— Ты врешь, — уверенно сказал Валик, и кивнул, подтверждая слова, — конечно, врешь! Чтоб меня утешить. Не может такого быть. Ты специально рассказываешь, ах у нас такое там говнище дома, ты, мальчик, не завидуй.
— Да пошел ты лесом! — возмутилась Ленка, — тоже мне, цаца, утешать! Да я тебя, между прочим, всю жизнь ненавидела! Ну, не так чтоб, прям, ненависть, но как подумаю про тебя, сразу во рту кисло. Потому что батя с каждого рейса коробки эти везет, дома денег всегда нету, я вечно шмотки перешиваю, и летом работаю, чтоб хоть какие-то себе деньги. Он не сильно умеет заработать, а что заработает, то вечно, мать звонит своей Ирке, ах Ирочка, снова Сережа своему, ну, ты понимаешь, снова привез, за бешеные деньги. Да блин, дело ж не в деньгах! Что?
— Погодь. Какой это Ирочке?
— Ну, подруге своей. Они вечно по три часа на телефоне… ты чего ржешь?
— Телефонная Ирочка! У матери тоже — Ирочка. Прикинь, вдруг одна и та же? А-а-а…
Ленка тоже рассмеялась, встряхивая головой, сунула руки в спутанные волосы. Отсмеявшись, замолчали, обдумывая сказанное друг другу.
Валик поднял голову, пристально глядя на Ленку.
— Значит, я зря на нее? Коробки эти. Он привозит?
— И не только коробки, — неумолимо соврала Ленка, — какие-то вещи тоже. Ну, наверняка. Я тоже не все знаю. В общем, ты ее не ругай. Раз у них так все перекрутилось, что уж теперь. Ты скажи, а с легкими, правда, так плохо, да?
Валик пожал плечами.
— Я привык. Астма. Осложненная. Там заковыристое название, ну его. Пару раз почти умер. Доктор сказал, может, перерастет. Я в смысле. Надо ждать. И лечиться. Надоело, а все равно деваться ж некуда. Так что, отцу передай спасибо. Вы в Феодосии в гостях, что ли?
— Ой. Расскажу сейчас.
Ленка уселась удобнее, дернула плечами, чувствуя, как становится все прохладнее. Валик помялся и придвинулся ближе. Обхватил ее плечи рукой, а другой потянул на колени многострадальное рыбкино пальто.
— Ничего, что я так? Ночами холодно, черт, надо было одеяло взять, да я застремался, что Квочка вернется, увидит. Это завуч по учебке, она на ночь уезжает домой, но иногда остается. Такая вредная тетка, просто крокодил какой-то.
— Угу, у нас Инесса такая же. Это мне еще завтра втык будет. Я с семинара сбежала.
Он сидел совсем близко, такой — немного нескладный, и локоть давил Ленке спину, ее нога, которой не хватило пальто, зябла, но выше было совсем тепло, от его руки и дыхания над меховым воротником, что укрывал их до подбородков. Ленка рассказывала, иногда тихо смеялась, замолкала, слушая, как он тоже смеется в ответ. А потом он заснул, привалился, давя ей плечо скулой. И задышал трудно, с хрипом, но ровно.
Она замолчала, глядя, как моргает маленькое свечкино пламя. Иногда улыбалась растерянно и немного сердито, щурилась, моргала, чтоб слеза скатилась, и пламя снова увиделось ясным и четким.
Придерживая его тяжелую голову, сползла ниже, сворачиваясь. Подумала ватно, а вдруг мы тут сгорим. И вытягивая руку, уложила свечку в лужицу парафина, натекшую в консервную крышку. Та зашипела, свет умер и осталась кромешная темнота, а в ней — трудное дыхание мальчика, который, оказывается, дважды умирал, а Ленка даже представить себе не может, как это. И как живет с этим его мать, у которой нет уверенной шатоломной Светки, и нет папы с газетой у кухонного окна, которому можно крикнуть, Сережа, да скажи ты, наконец. А есть у нее только вот этот пацан, о котором Ленка несколько лет думала, как о досадной помехе. Лучше бы его не было вообще, так думала.