— Слишком много думаешь!
По маминому тону становилось ясно, много думать — занятие вредное. И Ленка просто закрывалась в туалете, предупредив маму, чтоб не включала свет, да на всякий случай еще кричала оттуда, из темноты, когда слышала шаги в коридоре:
— Не включай! Свет не включай!
— Да хорошо, — раздражалась мама, и шаги удалялись в кухню.
Папа фотографировал в молодости, потом бросил. В кладовке до сих пор валялся, о, диво дивное, увязанный в старую наволочку древний аппарат с бумажной черной гармошкой, а потом у папы были другие фотокамеры, но все это считалось, как и магнитофоны или пластинки — молодежным, досемейным, и было так почти у всех, а кто продолжал заниматься чем-то кроме работы, или еще рыбалки, тех уже считали чудиками, такой вот суровый рабочий город Керчь. А может быть, так было везде, Ленка не задумывалась. Пока что таскать везде подаренный сестрой фотоаппарат ей было можно — молодая. Светка со своим Петичкой снимали много. Разок в месяц печатали фотографии, запираясь в кухне. Там вполголоса смеялись и шебуршились, замолкая, когда мелкая Ленка царапалась в двери, изнемогая от желания тоже посидеть в сказочном красном полумраке, в котором лица были похожи на страшноватые маски и вдруг красно-черный демон опускает лицо, свет падает по-другому, а это — сестра Светища, с ее большими, как у матери, темными глазами и тонкими прядками на висках, которые вечно выбивались из любой косы или хвоста. Пока не постриглась, под мальчика. Мама тогда пила корвалол — такие волосы! А Ленке понравилось. Из томной красавицы с тяжелой косой Светка сразу стала похожей на Пепилотту в книжке, то есть на саму себя. Хотя никаких у нее конопушек, и не рыжая, но Ленка с детства понимала, сестра у нее — Пеппи длинный чулок. И когда подросла, то вполне поняла Петичку, который приклеился мертво, стал Ленке почти братом, а вот уехала Светка учиться, и пропал, хотя Ленка немного скучала. Но тоже понимала, ему нужна Светка, а ее тут нет, и приходится как-то без нее жить, работать в своем яхт-клубе. Ждать.
Он иногда приходил, длинный, весь из локтей, коленок и шеи, с выгоревшими за лето почти добела русыми волосами и бровями. Ленка шла из школы, а он сидел на скамейке у подъезда, вытянув ноги, смотрел издалека, кивал, и спрашивал:
— А чо, нет письма?
— Нет, — говорила Ленка, усаживаясь рядом и тоже вытягивая ноги, — звонила вот.
— Когда?
— Неделю. Нет, уже две недели назад. Теперь, наверное, через месяц только.
— Угу, — говорил в ответ Петичка.
Дальше вместе молчали, и Ленке ужасно нравилось, что с ним можно молчать просто так.
Сидела рядом, смотрела на четыре ноги, и на куст крыжовника за асфальтовой площадочкой. Думала, хорошо бы выдать Светку замуж за Петичку и пусть он к ним переедет. Ему можно, он классный. Правда, они станут жить в большой комнате, и как же тогда телевизор, кино там и всякие передачи, но в последний год все равно она его смотрит мало, а еще мама мечтает о втором, пусть маленький, но будет стоять в спальне, а большой цветной тогда в гостиной, то есть у Светки с Петичкой. Правда, мама несколько раз по телефону своей Ирочке говорила с решительным испугом в голосе:
— Ириша, молодые должны жить отдельно! Я просто в ужасе, ну, а если у нас? И тогда пеленки, и ночами это все. И все ведь будет на мне! Разве ж кто поможет? Как всегда, только я и в кухне, и по магазинам, и вдруг еще пеленки и всякие эти переживания. Ну уж нет!
Так и отложились в Ленкином сознании пеленки каким-то ужасом из ужасов, тем, чего нужно избежать во что бы то ни стало.
Но Светки нет, и потому пеленки маячили в неясном и далеком будущем, о котором мама вспоминала, когда не было других причин попереживать. А Ленке остался от Светки и Петички полный домашний набор фотолюбителя. Пара черных бачков со спиральными катушками внутри, фотоувеличитель, который жил в кладовке, упакованный в толстый полиэтиленовый мешок, перевязанный поясом от давно сношенного халата, четыре кюветы, одна — коричневая от проявителя. И всякие мелочи — квадратный резак для карточек, большой пинцет и запасное красное стеклышко в круглой металлической рамке с винтом. Маленькая Ленка иногда утаивала его, чтоб выносить во двор и глядеть на красное вокруг. Потом пробиралась к полке и совала обратно — под задранный край полиэтилена в кювету.
Глянцеватель!
Она вспомнила о нем, когда уже вынимала последнюю пленку из бачка и вешала ее сушиться в ванной, нацепив на нижний хвостик прищепку, чтоб не заворачивался. Петичкин глянцеватель, который поломался, на истертом месте шнура стал искрить, плохо грел, и Ленка отнесла его Пете в лабораторию. Он починил давно, пару раз напоминал Ленке, когда она сидела на старой тахте, показывал рукой на полку в углу, и Ленка там его даже видела, стоит, кругля высокие бочки, затянутые зеленым полотном. Но так и не забрала, вечно было не с руки и не вовремя. А теперь вот Петя уехал, и в лаборатории воцарился толстый Шошан, друг Кинга.