Таким вот сложным, многофакторным, прихожу в редакцию. И ничто человеческое уже не чуждо. А там мягкие креслица, расслабление, и ногу за ногу можно. Поговорим, обменяемся прибаутками и репликами, интеллектами своими позабавимся и друг друга с полуслова поймем. Зам. редактора — моя приятельница, родню ее лечил. Да и кого я не лечил в этом городе. Двадцать три года в должности — все приятели уже. Объясняю ситуацию — нужно срочно статью в газету пропустить, пока комиссия будет в городе, дабы комиссия сия меня не сожрала бы.
— Бу сделано, — говорит она, — давайте статью.
— Сейчас напишу.
— Завтра в десять утра, сегодня уже некогда, убегаю, — говорит она, — и пусть ваша секретарша напечатает через два интервала, как обычно.
Договорились.
Выходим из кабинета вместе: она по своим делам, я — в диспансер. Как у них? Мой день отгрохотал экспрессом, а там время тянулось обычно, не случилось ли чего? Конечно же, случилось: соседнюю поликлинику и аптеку заливает, радиатор разморозился, секция развалилась, вода хлынула в аптечный склад, уничтожает вату в тюках, марлю.
— А я причем?
Объясняет громадный детина с разводным ключом в левой руке и с характерными отеками на физиономии. При этом он замещает воздух вокруг моего лица густым перегаром. Ему, детине, нужно воду перекрыть, а вентиль у нас в подвале, вернее, в подполье — под полом гистологической лаборатории (где Лжефридман работает). А лаборатория заперта, и ключа нет, и лаборантки дома тоже нет.
— А посему ты сними радиатор и забей чоп в трубу, — говорю я ему.
— Хватит подвигов, — орет детина, — хватит! Чтобы меня залило всего? Как же, бегу, тороплюся.
И еще один с ним шибздик-подпевала добавляет: «Он хотит воду перекрыть, вентиль ему нужен, понял?».
Двери закрыты, ключа нет, вода прибывает. Опять ХЭП-ПИ ЭНД? Просто ЭНД, а нам — ХЭППИ…
Исследую окошко снаружи, со стороны палисадника. Так. Немножко пофартило мне: форточка прикрыта лишь, но не заперта. Я шибздика маленького на карниз определил, он кошкой уцепился, руку просунул, щеколду потянул, отворил-таки окно. Залезли они туда, ляду открыли, в подполье проникли. Потом выходят.
—Да там темно! — орет детина, — не видать ничего (по-русски он выразился покрепче).-Лампа нужна.
А шибздик добавил: «Ему лампа нужна «Летучая мышь», понял?».
Я начал терять терпение от голода, от всего, что уже случилось сегодня, и повело меня не туда:
— А почему у тебя света нет, — загорячился я, — ты почему во тьму без лампы суешься?!
— Я тебе не аварийщик, не аварийщик я, — заорал детина, — у аварийщиков лампу спрашивай! Шибздик добавил:
— Он ремонтник, понял?
Ах, я все понял, давно это понял, но чесотка правдоискательства уже овладела моим угнетенным, униженным духом, и я продолжал с удовольствием, но без всякого смысла:
— А почему тебе не дают лампу для ремонта? Тебе же там всю жизнь темно! Свету немножко не помешало бы? А? Как думаешь? Ты б хоть чуточку видел сам, и я бы не мучился с тобою рядом…
Детина закричал:
— Бухгалтер не дает! Бухгалтер, падло, мать его!..
Шибздик добавил:
— По смете не положено, понял?
Я опять сладостным почесом:
— А водку жрать по смете положено?
Детина ответил привычное:
— А ты мне наливал?
И шибздик открыл было рот, чтобы добавить, но кто-то уже затеребил меня за рукав, отозвал в сторонку. Этот новый персонаж сказал: «Я муж больной, которую вы завтра будете оперировать. Я «Москвич» свой приготовил, завтра можем в область ехать с утра, пожалуйста».
Так. Немного удачи, где-то и повезет в круговерти этой, не все же горбом. И еще боковым зрением: санитарка идет, лампу несет «Летучая мышь». Шибздик руки тянет, улыбается. Вот он, ХЭППИ-ЭНД, опять получился. Дух мой снова укрепляется, чесотка сразу же уходит, как сила нечистая от креста. Я смеюсь, разговариваю, иду домой обедать, потому что от голода меня уже косит, ноги дрожат, а в голове сковородка и кусок мяса, вот зажарю сейчас полусырым с луком, яйцом, и хлеб свежий…
Дома пальто снять не успел. Звонок: Нарцисс! Бурей очищающей, на крыльях песни он врывается в тесную мою прихожую:
-Пригнали, пригнали!!! — кричит, и бенгальские огни прямо из глаз на бороду сыпятся. — Праздник, ах, праздник у нас! Пей, гуляй! Едем, — кричит Нарцис, — в ресторан едем, там ожидают. (Ну, да с меня причитается, святое дело…)
Он хватает мой рукав и тянет меня в мистическую ночь. Карнавальная ночь! Карнавальная ночь! Молодая Гурченко, молодой Рязанов, и я — молодой. Вечерний свет, прожектора, гремит оркестр, барабан и медные тарелки, и тапер на пианино лихо стучит, и ресторанные девочки выходят на музыку, и в танце красиво отдаются кому-то, а может быть, и тебе… И могучий завгар хохочет от этого, льется коньяк, зажигаются звезды, розовое тепло волной идет по залу, и все любят друг друга.
— Поедем в Сочи, — говорит Нарцисс, — у меня там женщина. В горсовете работает, дача шикарная…
Размечтался он, развалился и борода смотрится — уже классическая она, хрестоматийная. Возвращаемся поздно. Могучий завгар, легко преодолевая хмель, лично развозит нас, тепленьких, по домам. Я успеваю еще позвонить Юрию Сергеевичу, и тот говорит упавшим голосом, что поступила анонимка. Августейшая особа одна сообщила…
Первый испуг острый, как камень в мочеточнике, с невыразимой болью и мукой. Нужно сбросить, стряхнуть, но вечерняя усталость и алкоголь против меня. И еще опасен мгновенный переход-перепад из ресторанных радостей в осклизлые эти низины.
— На кого анонимка?
— На онкологов, а персонально неизвестно пока, завтра узнаем.
— Куда пришла?
— В облздрав…
Мысль в тяжелой голове моей, как мышка в лабиринте, помчалась, опять задергалась, запищала… В облздрав. Так. Значит, не на институт. Так. Так. Значит, практическое здравоохранение. Так. Так. Так. Августейшая особа тайно сообщила: «…учитывая дружеские отношения…». Так. У кого с Юрием Сергеевичем отношения дружеские? У меня. Так. Так. Кого, значит, имеют в виду — меня!!! И уже пулеметом: так, так, так! Так, так, так! А может, смысл совсем иной: «…учитывая дружественные отношения…». Августейшей самой особы и Юрия Сергеевича? Чтобы миром дело решить? Так… так… так… Знатоки против телезрителей. Эту задачу мне сегодня уже не решить. Завтра узнаем. Но завтра (ах, завтра!) у меня три операции, одна очень опасная. Женщине 72 года, громадная опухоль, анестезиолог не хочет давать наркоз. ХЭППИ-ЭНД, ХЭППИ-ЭНД, а что делать? Острую боль в душе я заменяю на привычный булыжник под ложечкой и сажусь писать статью, которая называется «Вклад в диспансеризацию». Завтра (опять завтра!) в десять утра моя секретарша положит уже отпечатанный текст на стол зам. редактора (как договорились!), а я в это время поеду за гинекологом в область (машина ведь есть!). Так будем выруливать!
Ночь плывет с перерывами, бессонница — толчками, и страхи цветные — демонические.
К утру голова от подушки еще не отделилась, а в зыбком полусне на фоне общей тревоги какой-то колокольчик свое подзванивает, дополнительное: «Не все сделано, что-то забыто, упущено… Дзинь, дзинь…». Но где? Что? Ага! Стихи главбуху. На сегодня обещаны. И не в первый же раз… Несерьезный я человек, необязательный. Хоть и в шутку все это было, а ведь и с долей правды. Скоро вставать, пока лежу — самое время сочинить. Сам-то под одеялом, как бы отдыхаю, но и с пользой, однако. Заместо вдохновения у меня булыжник под ложечкой и социальный заказ. Не я первый, не я последний. Значит, по быстрому. У Пастернака, пожалуй, три строчки заимствую (он не обидится), затем у самого себя четверостишье — оно подойдет (и ведь тоже бухгалтеру было посвящено по сходному поводу), еще концовку стихотворную — не сходя с этого места. А теперь все связать, слепить в рифму, и задача моя будет решена.