Эдакое послание показала мне моя оппонентка и вздохнула с печалью, и руками развела сочувственно. Я понял сигнал, оставил ее в покое, больная тоже ограничилась жалобой лишь Юрию Сергеевичу — для меня без последствий. И" получился у нас результат ничейный, личный счет ноль-ноль. Проиграли больные… А что делать?
Впрочем, многие знают, что делать. Им, праведным, кажется, что они это знают, и в запальчивости они скажут свое: та-та-та и те-те-те. Но я им еще отвечу, еще расскажу, чем это кончается на самом деле. Подождите. Ведь у нас пока другой разговор, а именно — демонстрация флага. Так вот: опять эскадра у берегов. Это дочка-инвалидка Войченко. Я заперся в кабинете, она рядом, знает, что я здесь. Она мне будет сейчас флаг показывать! Но это ошибка, недоразумение. Я совсем не собираюсь ее бабку выписывать. Я знаю — нельзя. Хотя санитарки бушуют — бабка ходит часто под себя. Еще одна старуха бездомная в этой палате умирает, скверно дыша. Там дым коромыслом, и запахи наповал, и разговоры всяческие. (Ах, не для ваших это ушей и не для вашего носа — посторонитесь, любезные!) Прими влево, тебе говорят!
Хорошо кто понимает. А дочка-инвалидка не поняла. Она почему-то решила, что ее мать скоро обязательно выпишут, хотя прямо никто ничего такого ей не сказал.
Возражать дочке как будто бы некому, спорить вроде бы не с кем, а вот опасность имеется — так она чувствует. Самое время мне флаг показать. Она берет у секретаря телефонную трубку, звонит в исполком. Через тонкие двери мне хорошо слышен ее монолог.
— Але, моя фамилия Войченко, только что в магазине номер два я приобрела колбасу. Каким образом? Я инвалид труда, это мой паек. Почему звоню? А потому, что колбаса никуда не годится на разрезе и по вкусу — фальсификация! Позорище! Причем здесь вы? Ах, вы не знаете причем? Так я вас научу, вы узнаете. Я эту колбасу в Москву отправлю, в формалине, не волнуйтесь, дойдет, разберутся… И ваша беспринципная позиция тоже получит оценку, не сомневайтесь. Кстати, фамилию свою назовите, имя, отчество. Я не туда попала? Обратиться в торговый отдел? Хорошо, так и сделаю, скажите-ка номер.
Она опять набирает. Все повторяется. Теперь ей дают телефон мясокомбината. Мясники на том конце поначалу сопротивляются. Только она ломает их уверенно и привычно: «Я требую немедленно проверить эту колбасу. Нет, нет. Я к вам не пойду, глупости, это вы ко мне придете. Придете как миленькие». Она грозные слова говорит: Государство… Общество… Хищение… Москва… Тюрьма… Голос — леденящий, с нажимом, грамотно излагает, а под конец вроде даже нотка человеческая, сокрушенная: «Ох, и боком же вам эта колбаса выйдет», — и уже, чувствуя превосходство, директивно, тоном приказа: «Немедленно выезжайте ко мне сюда. Куда? В онкологический диспансер».
Те опять засомневались, заупрямились. И снова запустила она свои торосы, льды и айсберги. И приехала машина колбасная к нам во двор, и пошел кто-то — в белом тоже халате — туда, где обе старухи лежали, и вымерял он колбасу там, средь шумного бала, и выдержал ведь и запахи, и агонию, и дочку-инвалидку, потому как человек он привычный, с бойни, а там, видать, и не такое случается… А я — зритель, и театр сей — для меня. Однако же форма, приличие как бы соблюдены — урок мне преподан иносказательно. А бывает и прямо в лоб, без обиняков — по-нашему. Тут по соседству у нас к директору одному является как-то инженер и честно ему говорит: «Прибавьте мне восемьдесят рублей зарплаты, а то ведь плохо вам будет». Директор возмутился, отказался. Тот к нему еще приходил несколько раз. А директор опять капризничал. Потом, когда этого директора убрали, мне их сослуживец так рассказывает: «Вы понимаете, он же его честно предупреждал, не исподтишка, нет, открыто, он от души, а тот, видите, уперся, упрямый такой был…».
Не стоит и мне упрямиться, я уступаю — негласно, без потери лица. И все мы уступаем с очаровательной улыбкой, ибо выхода нет. Тогда возникает новая проблема — другая сторона медали: Хамство Победителя. Дочка-инвалидка из нашей жизни, положим, уходит в конце концов per vias naturalis — Естественным путем (лат.), а малахольная сестричка ведь остается. И она торжествует. Торжествующий храм в хирургическом отделении. И обозначился ущерб для больных. Так сокращается мой плацдарм, моя шагреневая кожа, и маневрировать уже негде, нету пространства. Приходится действовать. Я пресекаю малахольную, окорачиваю психопатку. Ах, как это не нужно, некстати, но ведь приходится.
Направо пойдешь — шею свернешь. Налево пойдешь — тоже шею свернешь.
Бедная моя шея, она уже предвкушает, предчувствует… У психопатки — змеи в глазах, нутро гноится, клокочет, раздувает ее утробу. Сейчас лопнет и хлынет оттуда дрянь газированная. И действительно…
Впрочем, хватит, я устал уже, не могу, передышку мне! Кстати, и путевка вот профсоюзная — три дня в город Гагру. Сорокапроцентная!
А так и было на самом деле. Сначала коллективно и весело в Гагру махнули, а потом уже и все остальное случилось, когда вернулись мы в родные свои пенаты.
Но это еще впереди. А нынче в путь с песней веселой — она скучать не дает никогда! Пора! Пора в путь-дорогу, дорогу дальнюю, дальнюю, траля-ля-ля-ля! Впереди море, солнце и свобода! Ах, свобода… Позади мир, в котором я вечно всем должен и всегда виноват.
— Вы должны, — внушает мне мое начальство, — бумаги шуршат: должны, должны.
Звонят, жужжат телефоны:
— Должны, долж-ж-ж-жны… немедленно… срочно…
— Кругом виноват! Виновен я!
И хори на разные голоса и чирикают, и рычат:
— Должны, ДОЛЖНЫ, вы МНЕ должны, немедленно вы должны, А НЕ ТО — так я вам…
виноват, виноват
Должен, я им должен
Ах!
Должен! ой!
ВИНОВАТ!
виноват! должен!!!
Должен, должен! должен!
ДОЛЖЕН, Виновен, должен
виноват
ВИНОВЕН!!! должен, виновен
должен, виновен
Должен!
Но загудел славным басом электровоз, плавно пошел, замелькало в окне, и разом сгинула нечистая сила. И прелестное, пленительное чувство охватило нас. Уже свобода, уже! Расстилается газета, выставляется еда. Это свиные ребра с мясом, запеченные в русской печи с корочкой, и к ним хрен, горчица и зелень, соленья и маринады, свежие овощи, пирожки домашние с рыбой, паштеты и тертый сыр с чесноком, яйцом и травами. Ароматы… Ароматы… И живою водою обрызганы мы, окроплены… Аи да местком — признать работу удовлетворительной! Сегодня наши девочки по-дорожному скромно, в спортивных костюмчиках. Но завтра роскошными ночными бабочками соберутся они на ужин во дворе дома-пристанища в горах; почти без вина их опьянит морская волна и еще горы, воздух и черные усы аборигенов. Их глаза будут мерцать, щеки у них загорятся, они будут покачивать бедрами и петь свои, неизвестные мне песни: «Ночью глазки горят. Ночью ласки дарят. Ночью все о любви говорят…»
Им будут вторить цикады и мигать светлячки, их слушателями станут хозяева, дворовая собака и кот. А над ними раскинутся купол небесный и зеленые звезды юга. В моей маленькой комнате я открою на ночь окно, и тогда разогнется и ворвется ко мне мандариновая ветка и ляжет с ветром на подоконник.
А утром на пляже я возьму, как обычно, два лежака сразу, чтобы раскинуться вольготно на обе стороны. И тогда кроме воздуха и солнца придет еще и блаженство ног. Там, дома, в испугах и подташниваниях напряжение держит тебя все время. Мышцы лица сокращены в игровую маску или же от боли. А когда расслабишь лицо, напряжение уходит куда-то глубже, в подложечку, что ли? И оттуда сигналами-ответами, обратными связями, зуммером — туда-сюда, туда-сюда. Будь готов — всегда готов! Будьте готовы — всегда готовы! В общем, ноги не отдыхают, они зуммерят поганой морзянкой, удобно их не уложишь, зачем-то, куда-то они готовы. Всегда! А здесь зуммер умолкает. Покой. И никаких морзянок, только птицы поют. И как ни положи ноги, руки — они отдыхают, и — блаженство, другим неведомое. Блаженство ног. Блаженство рук. Души блаженство. Такие вещи сугубо собственные, мои только, попробуй вырази их словами.
Другое дело — живопись. Я видел новогоднюю стенгазету в тюрьме, рисованную зэками, у которых только черный цвет одежды и черная камера. Но что за бешеные краски у Деда-Мороза, горящие до взрыва самоцветы — подарки из торбы его. Живой кровью и радугой играют-сверкают слова традиционного тюремного приветствия: «В наступающем Новом Году желаем всем условно-досрочного освобождения!». Или огромный фанерный щит тоже в местном исполнении: «На свободу с чистой совестью». Зэк, только что выпущенный, с короткой стрижкой (успел отрастить перед освобождением), заносит ногу на ступеньку классного пассажирского вагона, в руке у него чемоданчик, сейчас он войдет в купе, поезд тронется, и поедет зэк вольно, уже без конвоя, уже и не зэк.