Во всем этом было нечто новое — и ни шум и ни гул, избави боже кому звук проронить, а некий неслышный призрак того шума и того гула прошел над собравшимися.
— Почто бы на Руси по примеру еллинов и римлян, а такожде теперешних народов не учинить прю словесную, сиречь диспут, а яз на том диспуте стал бы высшим судией?
Долгое-предолгое молчание встретило умную речь царя. Иван Васильевич насладился молчанием. Насладившись, спросил с тихим вежеством:
— Ну что же, слуги мои верные?
Вызвался Курбский:
— О чем, великий государь, речь на том диспуте держать, кого судить будем?
— Небось, княже, в любезном тебе Кракове или на Бычьем броде, сиречь Оксфорде, тако не вопрошают, — ответствовал, усмехаючись, Иван Васильевич. — Мне по-латыни и на других языках, не как тебе, иуды Шуйские учиться не давали, невежу хотели на московском престоле вырастить. Одначе и яз, малоученый, известен, что спорят на диспутах знающие мужи хотя бы о строении Земли, кто прав — Птоломеус альбо Косьма Индикоплов, а то и о мировом порядке, правда ли Москва есть третий Рим и бысть ли четвертому. Да мало ли о чем мудрый разговор завести можно. Моей малоучености тоже хватит, дабы и тебе, ученому, ответ дать и кого другого усовестить. Так-то.
Не успел великий государь повеселеть, поставив на место Курбского, как поп Сильвестр вскинул бороду:
— Церковные альбо державные нужды рядить станем?
Иван Васильевич чуть принахмурился. Толстоносый Сильвестр неприятным образом напомнил ему султана, примстившегося в сновидении. Да и вся Избранная рада странно повторила лики земных владык, явленные ему в ночном мареве. Адашев сильно смахивал на пухлощекого и по-барсучьи рыжего кесаря Каролуса V. Курбский со своей прыгающей походкой и закинутой назад головой — на шведского короля Густава Вазу, скорого на похвальбу и быстрого на решения. Челяднин — живые мощи — на Жигимонта Польского, известного своей худобой. Не было только Едварда — серебряного колокольчика, и государь неловко заерзал на просторном троне. Ан и он объявился! Младший дьяк Федя Писемский, обученный многим языкам, подручный в посольском приказе, весь в темном тонком сукне, белолицый и волоокий, выглядел как сущий король-вьюноша. На нем лишь и глаз отдохнуть может, все остальные — примелькавшиеся злыдни.
Принахмурился государь не зря. Почувствовал он в вопросе Сильвестра злонамеренное желание отнять у государя неотъемлемую честь его высшего судейства. Ведь коли церковные дела выйдут наперед, начальное и завершительное слово могут получить иереи. Всегда знает, куда и где укусить, злоехидный змий!
Не дал разыграться гневу самодержец всея Руси.
— Здесь уж вы, милостивцы мои, должны умом раскинуть, великое ли, малое, церковное ли, державное дело на стол класть пред государевы очи. Порядок, одначе, как вести прю словесную, сиречь диспут, установлю сам.
Здесь государь покосился на Сильвестра, но толстоносый супротивник глазом не повел, будто не он чинил препоны царской воле.
Пришло время полдника. Иван Васильевич, благословив раду, ушел из покоев, но советники не торопились расходиться.
— Государь все был тих, а нынче будто обнаруживать себя начал,— испытующе заметил Андрей Михайлович Курбский. Был он щекаст и глазаст, завитые русые кудри расчесаны ото лба надвое, бородка в колечках подстрижена на немецкий манер. Пряничной своей красоты знаменитый воевода несколько стеснялся, но холить себя не переставал, сие было выше его мочи.
— Он еще припомнит нам прошлогоднюю присягу, — проскрипел Челяднин,— особливо тебе, отче, понеже самым близким человеком к государю был, — поворотился он к Сильвестру.
— О себе, боярин, лучше вспомни, как ты к князю Владимиру с заднего крыльца бегал,— взъярился Сильвестр.— А то все в мою голову!
— Полно препираться! — пресек начавшуюся ссору Адашев.— Диспут, поглядишь, не хуже, чем в Кракове либо Болонье, у нас возгореться может. Пойти, что ли, порадовать государя: все, мол, готово для словесной при — и спорщики налицо и о чем спорить знают.
— Жестоко шутишь,— сказал побледневший Челяднин.
— Тогда лучше обдумаем, как подойти к сему трудному делу, — не выпускал Адашев нити из пальцев.
— Есть у меня один человек на примете,— раздумчиво произнес успокоившийся Сильвестр. — Надо только побольше выведать о нем.
— А кто такой? — спросил Курбский.
— Некий Матвейка Башкин, сын боярский. Умствует, слышно, над Писанием, людишек своих на волю отпустил, кабалы их изодрал,— уточнил протопоп.