Фотография из следственного дела. Лефортовская тюрьма, 4 июля 1973
© «Мемориал»
– 1973 год. Недавно вышел фильм Андрея Лошака о деле Якира и Красина. И 1973 год был там преподнесен как некий кризис диссидентского движения, которому к тому времени было не так много лет, оно фактически только устанавливалось. Нельзя не вспомнить, что буквально через полтора месяца после процесса Якира – Красина, фактически синхронно с ним, в активную фазу действий вступил тот же Сахаров, через полтора месяца после покаяния Якира и Красина вышел первый том «Архипелага ГУЛАГ», что придало новый мощнейший импульс всему антисоветскому движению, и связанный с процессом Якира и Красина кризис был, как мне представляется, преодолен. Так ли это?
– Поскольку мы оба занимаемся историей литературы, мы знаем, как формируется вторая волна, первая, новаторство и все такое. Если это и был кризис, то кризис поколения диссидентства, связанного с формированием инициативной группы, той же «Хроники текущих событий». И мы не заметили, как сформировано было уже следующее поколение, для которого это был выход из кризиса. Да, это был кризис, да, распад, желание одного уйти, другого – признать себя виновным. Я находился в заключении, и как раз в эти дни у меня проходила ломка – каким путем вернуть себя назад в человеческое состояние. И на меня очень сильно подействовало… Я уклонюсь немножко от темы в сторону фактов. Учитывая мое хорошее поведение, мне разрешили читать «Литературную газету». Не только «Орловскую правду» и газету «Правда». А в «Литературной газете» около 1 сентября была цитата из заявления Солженицына, где он сказал, что Виктор Красин и Петр Якир продались за пол-литра водки. И я все время думал: неужели я продался за бутылку водки и что это – «продался»? Простым словом тебя огрели по голове, и это, как заноза, сидело, торчало, и импульс был – как выходить из этого состояния. Честно говоря, 1973 год был кардинальный. До 1972–1973 годов мы все думали (по крайней мере, я), что пришел на допрос – отбрехался, сказал «пошли на фиг». Что не давать показания, когда ты арестован, – это легкое дело. Все читали романы Юрия Давыдова, Трифонова про народовольцев, все это было далеко, и все считали, что опыт набран и все такое. Ничего подобного. Вдруг оказалось, что ты попал по-настоящему в это дело, теперь происходит формирование тебя как человека и тебя давят. И я позже узнал, что, когда я давал показания, в это же время – я читал это в деле уже позже – были заявления [Евгения] Барабанова, Боннэр… И я вижу, что 1973 год – это радикальный, переломный момент, описываемый не только как кризис, а как год острого… именно формирования нового направления, когда люди закаляются. И не только я, но та же Боннэр считает 1973 год узловым в истории освободительного движения.
– Если вам была в тюрьме доступна «Литгазета», то наверняка в январе-феврале 1974-го вы читали антисолженицынские статьи в рамках кампании против «литературного власовца»?
– Этого я не помню, «Литгазету» тогда уже отобрали у меня… «Литературный власовец» – это я услышал раньше, на каком-то из съездов писателей. Говорил, кажется, Сергей Михалков. Под следствием я ограничен был в чтении. «Архипелаг» я прочитал уже после освобождения. Если даже не в эмиграции.
– Вы вернулись из ссылки в 1980-м. Какие изменения вы увидели в диссидентской среде?
– Я приехал в 1979 году в Москву в отпуск, и ко мне в ссылку приезжали друзья в 1978–1979 годах. Внешне люди изменились. Одежда, интерес к одежде, какая-то обеспеченность западными деньгами и все такое. В Москве, когда я приехал, мне немножко было не по себе, когда я видел зажиточность в нашем кругу.
– Эта зажиточность была связана с западной помощью?
– По-видимому, да. При том что в ссылке сталкиваешься с тем, что вокруг шаром покати. А вообще шел я по Москве осенью 1979 года – и это другой город был, другие лица, почти что никого знакомых. Все в кожаных курточках, замшевых – ну, не все, а многие. И это тогда уже была чужая мне Москва. А среди своих – такая вполне обеспеченность и нежелание много слушать про ту реальность, из которой я вернулся.
– Это было связано со своего рода защитным механизмом?
– Скорее, с профессионализмом. Кто-то занимался информацией о ссыльных, кто-то занимался церковными делами… Сам я по выходе не был нацелен на то, чтобы включаться в политическую деятельность, и меня больше интересовало, кто родился, кто умер…