У родителей я обычно отсвечивал хотя бы пару раз в неделю, дабы Лейла пострадала над моим голодным видом, накормила на неделю вперед и спросила, как у меня обстоят дела по части дамы сердца (здесь я всеми силами сдерживал неуместный ржач). Папа больше молчит, но я его вниманием особо избалован никогда не был. Обижаться на это и в голову не приходило, ибо я его прекрасно понимал: мы похожи не только внешностью, но и характером.
В общем, вторая неделя идет к концу, а я не знаю, как родителям на глаза показаться. Из зеркала на меня смотрел некий замученный чувак психопатической наружности, таращивший свои испуганные, покрасневшие глаза. Разве что соврать насчет завала на работе. Именно соврать: до дедлайна еще была куча времени, да и дома я частенько продолжал работать, мучаясь очередным приступом бессонницы. Так что сейчас я с чистой совестью забил на всё, снял очки и уложил голову на сложенные руки. И тут, как гласит очередной мем Вконтакте, меня накрыло.
Раньше я боролся с рецидивами тупым, но надежным способом – изматывал себя до такого состояния, в котором если что-то и может присниться, то потом не вспомнишь. Теперь, когда меня кроет даже средь бела дня, брать себя измором без толку.
Наяву глюки были куда более четкими. Скуластую девчонку в средневековых и явно мужских тряпках я смог опознать как женскую версию Жени, у которой тот позаимствовал имя и фасон прически; и, конечно же, гребаную андрогинность, ведущую меня по дурной дорожке. Парня рядом с ней я определенно видел раньше. И то, как он говорил – медлительно, с сарказмом, чуть картавя… здесь неизбежно напрашивалась фраза типа «Мать твою, это ж я!», только вот мне казалось, что мордой лица этот тип куда благороднее. Длинные светлые волосы стянуты педиковатой ленточкой, лицо бледное, широкоскулое, с тонким длинным носом и чуть раскосыми серыми глазами. Я бы не доверял человеку с такими холодно-хитрыми глазами, и тот факт, что нечто подобное я вижу в зеркале (у чувака психопатической наружности, да-да), ничего не меняет.
Черт… Вот еще бы быть уверенным, что я – не он.
– Перестань делать вид, что не знаешь ничего, кроме «Comment dire ça en français?»(1), будь так любезна, – скрещиваю руки на груди, но злиться на нее всерьез не получается.
– Перестань делать вид, что я тебе не нравлюсь, – со смешком велела Отем. Я растерялся: видит Бог, она не ошиблась. Хоть и странно это: вздыхать по неотесанной девице с рябым лицом, напоминавшей внешностью и манерами мальчишку-сорванца. Одним словом, дурновкусие.
– Мне платят не за то, чтобы я с тобой развлекался.
– Ты так в этом уверен?
Я резко выпрямился, вытаращившись невидящим взглядом на командную строку с мигающим курсором; не помню, зачем вызывал, вот хоть ты тресни.
– Уверен, – бормочу чуть слышно, – уверен, что «уверен» – это слово из альтернативной реальности.
Отема я не видел с тех пор, как прошатался с ним по центру города до половины четвертого утра. Как оказался дома – не помню; когда и куда он ушел – не помню тем более. Последняя неделя казалась еще нереальнее, чем обычно; не могу ручаться за то, где я, кто я и какой сейчас год-век-день. Осталась лишь уверенность в том, что мне нравится короткий вариант прически и не нравится имя «Себастьян».
– Себастьен Максимильен Максвелл, – я нервно захихикал, крутанувшись на сиденье офисного стула с колесиками. – Да это ж форменный сияющий пиздец.
Сижу, кручусь на стуле, разговариваю сам с собой, смеюсь как дебил. Картина Репина «Приплыли». Кто б еще санитаров позвал.
Выдыхаю через нос, до крови прокусываю губу. Определенно, моя хваленая флегматичность дала сбой. Покосился в нижний угол монитора – 16:59. Машинально сложил четыре цифры, получил двадцать один. От души долбанув по столу кулаком и выматерившись, я вырубил питание, даже не сохранив… этот, ну… в общем, что бы там ни было.
Спустившись на первый этаж и выйдя из подъезда, я истуканом застыл под козырьком. С утра на улице был филиал мая месяца, сейчас же – октябрь, не больше и не меньше. Дул не сильный, но холодный ветер, а тучи были будто отлиты из металла – тяжелые, стального цвета.
– Эй, Винни! Кажется, дождь собирается.
Вздрогнув, я обернулся на голос и увидел Колю, который, видимо, выбрался покурить. Хотя в пять часов он обычно уже отчаливает.
– Домой? – не дожидаясь просьбы, протягивает мне сигарету. Marlboro куда приятнее Lucky Strike, но мне почему-то хотелось последних. Я кивнул, благодаря и отвечая на вопрос.
– Что-то ты какой-то, хм, затраханный, – хмыкнул Коля. – Притом в плохом смысле слова.
Я неопределенно пожал плечами. Разговор не клеился. Мы всегда неплохо общались, несмотря на большую разницу в возрасте, но теперь Коля давил на меня своей нормальностью.
– Ты езжай, пока не ливануло! – покровительственным тоном велел он, выбрасывая окурок в урну. – Что-то сомневаюсь, что ты зонт за пазухой прячешь.
– Зонт? Не, не слышал. До понедельника?
– Угу.
Сунув руки в карманы куртки, я побрел дворами в сторону остановки. Краем глаза ловил очередную вспышку молнии, позже грохочущей где-то вдалеке. Поймал себя на том, что считаю их – и вспышки, и гром. Сверкнуло семь раз, громыхнуло только шесть… тринадцать – это теперь плохо или нет?
Остановку я благополучно прошел, а когда заметил это, возвращаться было уже лень. И фиг с ней, пойду до Панфилова, а там сверну на Маркса. Тем более, дождя-то нет… так, упало несколько капель. Одна из них, крупная и холодная, скатилась по моей щеке, как пародия на слезу. Тут же захотелось порыдать, как экзальтированная девица, но я уже и забыл, как это делается. Не могу вспомнить, когда плакал в последний раз; наверное, еще до того, как мать умерла. До того, как крыша съехала.
Когда без всякого перехода вдруг начался ливень, я вздрогнул и на секунду замер на месте. Потом принялся озираться по сторонам в поисках укрытия; пожал плечами и поплелся во двор десятого и четырнадцатого домов. Четырнадцать – дважды семь. Ну разумеется, куда же без этого… Забившись под козырек ближайшего подъезда, я тяжело вздохнул и, сняв очки, протер их краем футболки, которая под курткой осталась условно сухой. Водружая очки на место, я услышал звук приближающихся шагов – еще один страждущий возжелал под козырек.
– Ты что, Соколовский, преследуешь меня, что ли? – неподдельно изумился Отем, тряся мокрой башкой из стороны в сторону.
– Я?! – конечно же, я офигел.
– Ты, ты. Не то чтобы я сильно против…
Если и существовали тут подходящие ответы, я их не нашел. Тупо разглядывал промокшего до последней нитки парня и сравнивал с девчонкой из наших с Себастьяном воспоминаний. Результаты удивили. Себя от Себастьяна я отделить не мог, а вот Женьку и Отем не мог состыковать. Она была мне чужда – наглая, беспардонная, агрессивная; чем-то напоминала Лину. Он – непробиваемо спокойный, и какой-то родной, и… правильный. Не знаю, является ли это очередной сверхъестественной мутью или некими гейскими феромонами Отема. Мне было уже плевать.
– Как ты? – спросил он, хмурясь. Брови у него гуще и темнее, чем у нее.
– А как я могу быть? – отвечаю мрачно. Голова по-прежнему болела, хоть и не так сильно. – Ты должен бы и сам знать, если ты – действительно она.
– Я – не она! – возмутился Отем. – И ты – не он. Ясно?
– Да нихрена же не ясно! – не выдержал я. – Как я могу знать, что я – не то же, что и он? Может быть, мы – один и тот же человек, живущий в разных временных пространствах?
– Макс, ты задрот.
– Да, я задрот! – разозлился я. – Задрот и ненормальный псих… от всех и каждого выслушиваю одно и то же! Уж извини, какой есть!