– Вы вообще о чём?
– Начнем издалека, – отрезал он, и прежним миролюбивым тоном спросил: – Ты знаешь, что такое триггер?
– Ну да, – я повозился на кушетке, попутно воскрешая в памяти основы ВТ. – Это… м… такое устройство подсчета двоичных чисел, которое может устанавливаться на ноль или единицу в зависимости от подаваемых сигналов… – Валентин смотрел на меня с выражением этакой снисходительной жалости. – А-а, вы что, о триггере в СУБД?
– Нет, – он вздохнул. – В широком смысле триггером можно назвать причину некоего события. Я бы сказал, триггер – катализатор события: щёлк – и вот он, переломный момент! Первый триггер, правда, не работал… но кто бы мог подумать, что все случится именно так?
– Что случится? О чем вы говорите? Кто вы вообще такой? – выпалил я без запинки все три вопроса.
Казалось бы, Валентин и сам был немало озадачен.
– Кто я, или даже что я, – слишком долго объяснять. Да и с остальными двумя вопросами все сложно. Видишь ли, Макс… эти вопросы затрагивают темы, которые в разговоре с простым смертным поднимать вроде как и не положено.
– А вы намекните.
– Что ж… попробую, – и снова он усмехается. Я подумал, что усмешка у него старческая, как и глаза. – Ты пей чай, пока горячий.
Я опустил взгляд на руки, которые эн секунд назад начало будто бы припекать. Но вместо «Что за нахуй?!» спросил с сарказмом:
– Полагаю, я должен простить вам некоторую… предупредительность? И некоторую… ненормальность происходящего?
– Полагаю, что не должен, но простишь.
Прощу, какой базар? С глюков, думается, взятки гладки.
– Интересно, почему я раньше ненавидел бергамот? – сделав хороший глоток, задумчиво пробормотал я. – А потом вдруг полюбил.
– А как тебе тот скромный факт, что ты можешь перечислить все английские графства, если тебя разбудить часа в три-четыре? Или назвать все родовитые семьи, жившие когда-то в графстве Чешир?
– А? – тупо переспрашиваю. Слово «Чешир» мне напоминало, разве что, о фильме Тима Бертона и Викиных воплях про татуировку с «чеширским котэ». Фильм мне, кстати, не понравился, как и упоротый кот, и сама идея какой бы то ни было татуировки.
– Не помню такого.
– Так этого и не было. Но можешь кого-нибудь попросить о помощи, так сказать, в следственном эксперименте. С другой стороны, – в руках Валентина непонятным образом возникла чашка, идентичная той, что почти обжигала мои ладони, – это знание не сыграет роли, если ты однажды проснешься кем-то другим.
– Я чувствую себя идиотом, – мрачно поведал я в ответ на это.
– Для тебя это нормально, – с видом знатока ответил он, – чувствовать себя идиотом, когда ты чего-то не понимаешь. Думай, Макс. Это, пожалуй, единственный дельный совет: думай и принимай решения. С первым у тебя всё довольно-таки неплохо, а вот со вторым…
– Я ещё больше ничего не понимаю, чем полминуты назад.
– Поймешь. Задним числом, правда, но обязательно поймешь. Кстати, о числах, – осекся Валентин. – Этот триггер буквально у тебя перед носом. Стоит только заглянуть в паспорт… хотя, нет, оно и так очевидно!
Впервые за это время на меня снизошло понимание. Сходу могу назвать число, которое меня преследует. В датах, в номерах… везде.
– Двадцать один?
– Да-да! – Валентин был, судя по всему, жутко рад, что до меня допёрло хоть что-то. – Это число – что-то вроде твоего личного номера. Весьма символично, что тебе сейчас двадцать один год, не находишь?
– А почему именно двадцать один?
– А просто так. Цифра, кратная семи.
– Типа, счастливое число? – я скептически хмыкнул. – А почему, скажем, не девять?
– Потому что семь – сакральное число демиургов; мир семь дней создавался, – сказав это, Валентин с явным ехидством продолжил. – Скажи-ка, гений логической алгебры, а какова будет запись девятки в двоичном виде?
– Один-ноль-ноль-один, – не задумываясь, ответил я. Уж что-что, а перевод в двоичную систему до шестнадцати помню натвердо. Это, как любила говаривать наша преподавательница по ВТ, «таблица умножения в вашей профессии».
– Между прочим, тысяча один – ассирийское число Апокалипсиса.
– Сильно сомневаюсь, что эти ваши древние люди знали о двоичной системе счисления.
– Скажи это индийскому математику, жившему в двухсотом году до нашей эры. Ладно… просто запомни: девять – перевернутое шесть, оно считается числом ложной сути… – тут он резко оборвался. – Итак, три семерки – антипод трех шестерок, сатанинской комбинации. Трижды семь – двадцать один.
– М-да, – по привычке поправляю очки. – По такой логике, видимо, двенадцать – это двадцать один, только отзеркаленное.
– «Логично – значит, хорошо» – очередной стереотип, навязанный тебе отцом. Есть в типологии Карла Юнга такие дихотомии, как «мышление» и «чувство». Логичным человеком манипулировать легко: дай ему для начала правдоподобную историю, и он сделает нужные тебе выводы. У него напрочь вырубается нечто, называемое Юнгом «функция субъективной оценки»… Впрочем, не позволяй кому бы то ни было вешать на себя ярлыки. Кто ты, что ты – это всё тебе решать.
Хотел было ляпнуть что-нибудь едкое, но тут всплыло одно из слов, недавно произнесенное Валентином.
– Вы сказали «сакральное число демиургов». А вы сами, что ли, того… ну… бог?
Он громко расхохотался (или, если быть честным, издевательски заржал). А потом отрезал с невеселой ухмылкой:
– Включи-ка свою хваленую логику. Будь я Богом – не торчал бы тут с очередным…
– С кем?
В ответ он лишь провел двумя пальцами вдоль рта, изображая застегивание «молнии». Весьма странный жест для кого-то, имеющего такую взрослую и солидную наружность. Солидность он, впрочем, подрастерял: ведет себя не так, как обычно, а так, будто бы стал вдвое моложе.
– А что, таких, как я, много?
– Не очень много от общего числа живших и живущих. Да и через меня идут не все, – пальцами свободной от чашки руки Валентин принялся барабанить по краю столешницы. – Я старше тебя на девятьсот восемьдесят лет и навидался многих. Конкретно ты казался мне безнадежным случаем.
На сколько?! Кажется, у этих моих глюков вполне объяснимая причина: я читаю слишком много фантастики.
– «Казался»?
– Да, Макс. Казался, – закивал мой глюк с крайне невозмутимым видом. – Еще кое-что о триггерах. Тебе наверняка попадались в книгах или фильмах сцены, в которых человека гипнотизировали. И было что-нибудь такое – слово, или щелчок, или хлопок в ладоши, – вводящее в состояние гипнотического сна и выводящее из него. Так?
Я кивнул. Кончиками пальцев Валентин поднял чашку и теперь держал перед собой, разглядывая с преувеличенным интересом. Мне почему-то подумалось, что, если разжать пальцы, чашка не упадет, а зависнет в воздухе.
– Это похоже на счётный триггер, – пробормотал я. – Телевизор по такому принципу включается и выключается.
– Если тебе так угодно, – повисла продолжительная пауза, после которой он добавил: – Это, увы, последнее, что я могу тебе сказать сегодня. И ничего не скажу до того момента, пока ты не начнешь понимать.
– Что я должен понимать? Я даже не понял, о чём вы вообще говорили всё это время, – с досадой процедил я.
– Не «о чём», Макс. О ком.
И он разжал пальцы.
~ 4
Алла пришла аккурат в тот миг, когда я подскочил на кушетке от звука бьющегося фаянса, неожиданного и неестественно громкого. Говорит: мол, Валентин Поликарпович извиняется, срочная поездка в Самару, некие неприятности с пожилым отцом.
Я перевел осоловелый взгляд на стол, за которым сидел… никто не сидел, разумеется. Потом – обратно на секретаршу.
– Понятно. В четверг его не будет?
– Скорее всего. Не знаю, – Алла наморщила лоб, что-то обдумывая, – он как-то странно выразился. Что будет здесь, когда понадобится тебе, или как-то так…
А. Это тот самый сон, в котором тебе снится, что ты проснулся.
– Ладно. Пойду-ка я тогда.