Торопливо выскользнув в приемную (через вновь обретенную дверь, угу), я сдернул куртку с вешалки и, наскоро попрощавшись, сбежал по ступенькам вниз.
Позже, идя дворами до трамвайного депо, я был уже не такой резвый. Точнее, даже мог бы быть членом массовки в каком-нибудь фильме про типичный зомби-апокалипсис. Здесь сразу вспомнился Ваня, с дебильной рожей тянущий ко мне руки и мычащий: «Мозги-и-и!»; он так перед каждой контрольной делал.
Я вздохнул и попытался сдуть челку, лезущую в глаза с тем же упорством, с каким очки сползали едва ли не на кончик носа. Челку надо состричь, а очки поменять – они у меня уже не первый год, дужки разболтались. И нервы тоже разболтались… но их, увы, не заменишь, как очки.
Этот дурацкий сон при всей своей неправдоподобности почему-то казался едва ли не более реальным, чем всё остальное. По крайней мере, мозг потихоньку грузил оперативку с целью выдать мне ответ на фундаментальное «Что это было, Бэрримор?»
Трижды семь – двадцать один. Охренеть. Моя жизнь никогда не будет прежней! Я никогда не смогу спокойно ездить на семьдесят третьем автобусе! Эта поебота с числами казалась сущим бредом, как и вообще весь сон… только вот одна мысль не давала покоя.
«Не “о чём”, Макс. О ком».
Я понял, о чём речь. О ком речь. Недаром весь день не мог выкинуть из головы этого субъекта, прямо наваждение какое-то. Мне для полного счастья как раз не хватало парочки маний и фобий, а также какой-нибудь «филии» с замечательной приставкой.
Смс-ка настигла меня во время разыскивания проездного по всем имеющимся карманам. Одной рукой держа студенческий, другой вытащил телефон.
«Бро, ты уже едешь?» – разумеется, это была Вика. В основе своей все сообщения приходили либо от Вики, либо от Вани (в его случае это было почти дежурное «Макс, бухать!»). Ответив, я обратил внимание, что времени уже без пяти семь. Задремал на минуточку, как же… полтора часа продрых! «Чем же вы по ночам занимаетесь, Соколовский, если приходите ко мне на пары в поисках койко-места?» – спрашивает Серкова в таких случаях. Куратор у нас – ну просто космос: за ней хоть записывай.
Хм. А Вика, значит, у меня решила засесть; не иначе как родители пропалили её вчерашний загул и жаждут поиграть в Святую инквизицию. О’кей, пусть и на моей кухне будет праздник! Кроме того, мне было о чём порасспросить свою непутевую сестрицу.
– Женька? – Вика как-то странно уставилась на меня, округлив и без того большие глаза.
– Ну, тебе виднее, Женька он или не Женька, – я передернул плечами, с преувеличенным вниманием ковыряясь в тарелке с макаронами по-флотски. Что ж, бесполое имя «Женя» вполне подходило такому бесполому существу.
– Чего это ты вдруг им заинтересовался? – к моему раздражению, физиономия у нее стала жуть какая понимающая. – Не иначе как Лина насчет тебя права была, а, братец?
– Не пори горячку!
Ну Уколова, ну стерва! Как же это в её стиле – говорить моей сестре, что я гей. То есть, якобы гей!
– А с чего бы тогда тебе интересоваться смазливым парнем, с которым ты и общался-то четверть часа, а? – и бровками играет, маленькое чудовище. Положительно, Лина плохо на нее влияет.
– Может, мне просто интересно, с кем ты общаешься. Этот Женя – он, прости, малость ебанутый.
– Знаешь, Макс, с твоей стороны назвать кого-то ебанутым – лицемерие, – с прохладцей ответила Вика, явно намеренно пройдясь по больной мозоли. И как ни в чём не бывало продолжила. – Ладно, Отем и вправду… немного эксцентричный.
– Немного? – переспросил я, не сдержав нервный смешок. – Я считаю, что выглядеть как баба – это не «немного»! Кстати, а сколько ему лет-то? Не рановато по таким местам шастать?
– Девятнадцать ему. И он там работает, кстати. А ты сейчас – ну один в один наш папа!
Тут уж у меня глаза на лоб полезли.
– Девятнадцать? М-да. Хорошо сохранился… Нет, Вик, ну он же в натуре пятнадцатилетняя школьница!
Вика вздохнула и покачала головой.
– Поболтайте-ка с Валей-Полей о скрытом гомосексуализме. Впрочем, можно и не о скрытом.
Не успел я, до крайности возмущенный, придумать подходящий ответ, как она встала, со скрипом отодвинув табуретку от стола, и отошла к плите.
– Вот кто мне это говорит, а?
– А я и не претендую на натуральность, – со смешком отозвалась она, наливая в чайник воду.
– Не претендует она… На продолжение банкета с этой сукой, надеюсь, тоже? – сварливо интересуюсь. Я и раньше не любил пассию сестрицы, а теперь и вовсе придушить мечтал.
– Да ну её, – морщится с преувеличенной беззаботностью. – Забудь про нее, и я тоже забуду. И больше никаких баб; мне еще дороги мои нервы!
– Отрадно слышать! – проворчал я. Тему продолжать не стал: и холодильнику понятно, что чувства высокие и не очень – не мой конек. Это слишком сложно. Даже сложнее синтаксиса C++, ей-богу.
Когда Вика уехала домой, я засел за комп и, прихлебывая чай (с бергамотом, да), тоскливо оглядел иконки на рабочем столе. В результате, вместо того, чтобы быдлокодить очередную халтурку, я лениво проглядел почту, потом зачем-то открыл Вконтакте и зашел на свою страницу. Подумав, залез в список друзей Виктории Соколовской и стал медленно листать вниз, убежденный, что искомая страница отыщется по фотографии.
Нет, Макс. Вот хрен ты угадал.
Судорожно прижимаю пальцы к вискам; в голову будто электрический разряд подали, когда я зацепился взглядом за это «Otem Smith»
«Как “Осень”?»
«Нет. Как произносится, так и пишется».
Интерлюдия 1
Себастьян мог подробно рассказать о каждом графстве, в котором побывал (а бывал почти во всех). Настолько подробно, насколько мог рассказывать человек, не позволяющий себе задержаться на одном месте и пустить корни.
Не задерживаться, не привыкать – это было его понимание свободы. Понимание, пришедшее в то время, когда начали кончаться деньги, и Себастьян остро ощутил нехватку привычного образа жизни. Заключение оказалось таковым: привыкнуть к чему-либо – значит, принять тот факт, что ты это «что-то» обязательно потеряешь. Краеугольным камнем, пожалуй, был страх привыкнуть к свободе и потерять ее. Себастьян бежал от этого страха куда глаза глядят.
Только вот особо не набегаешься, когда всё, что есть у тебя за душой – кое-какое барахло вроде одежды и кистей и переносного мольберта. Всё, что умел Себастьян – рисовать да поддерживать светские беседы. Было, конечно, и какое-никакое образование, да много ли от него толку парню без роду и племени? Куда больше ему пригодилась бы сила и выносливость – тонкокостный и худощавый Себастьян при всем желании не мог заниматься тяжелой работой; наниматели лишь подняли бы его на смех. К тому же, следовало беречь руки, обеспечивающие ему хотя бы несколько монет.
Впрочем, бесцельно мотаясь по Англии уже почти два года, Себастьян имел также неплохой, но нерегулярный способ подзаработать на картинах. Натолкнули его на эту мысль люди, среди которых он вырос – провинциальные простачки, которые своей спесью могли померяться с придворными короля, однако меньшими простачками от этого не становились. Стоило, например, распустить слух о заезжем художнике, который был якобы «аж из самого Лондона, точно те говорю!» – и можно было выручить неплохие деньги за умело приукрашенный портрет какой-нибудь рябой девицы на выданье. Находились порой идиоты, которые платили золотом за картину с изображением любимого охотничьего сеттера… но это уже было подлинным везением.
Зиму Себастьян не любил как раз потому, что погода и непроходимые дороги заставляли почти полгода торчать в каком-нибудь городишке, где число пустоголовых любителей «лондонских» художеств было ограниченным. Приходилось проявлять всю изобретательность, на которую он был способен. Ну, и потуже затягивать пояс – изобретательности хватало не всегда. Себастьян, впрочем, был доволен жизнью нищего художника. По крайней мере, пока что.
Это был третий «свободный» октябрь. Приближающаяся непогода застала Себастьяна в Лондоне, куда за время своих скитаний он приехал второй раз, лелея замысел раздобыть одежду попригляднее и справиться у нескольких господ, не нужен ли их потомству учитель французского. Талантов кого-то чему-то учить он в себе не наблюдал, но надеялся на остатки хороших манер и благообразную наружность. К тому же, аристократы, выезжающие ко двору, оставляли детей в своих поместьях, а Себастьян, в отличие от многих приезжих, был не в восторге от Лондона. Красивая обертка здешней жизни в прямом и переносном смысле дурно пахла.