Сказано – сделано: на смену облику оборванца пришло нечто, называемое «благородная бедность». Вот только на этом удача, и без того не жалующая Себастьяна, улетучилась в неизвестном направлении. С одной стороны, конечно, за один день такие дела не делаются. С другой же, он начал понимать, что не является единственным знатоком французского в Лондоне, и найти место, не имея каких-либо знакомств или рекомендательных писем, будет проблематично… Проще говоря, пока что ему давали от ворот поворот.
«Да с чего я вообще решил, что кому-то здесь понадоблюсь? – уныло подумал Себастьян, прихлебывая из оловянной кружки нечто, выдаваемое хозяином сего трактира за глинтвейн. – Пора бы уже научиться здраво оценивать свои возможности».
На улице лило как из ведра, погода была в общем и целом отвратительной. Он пришел к выводу, что ближайшие несколько дней придется безвылазно торчать в этой забегаловке, только и делая, что рисуя. Оставалось только надеяться, что хозяин не занимается разведением клопов в комнатах – что, впрочем, тоже было вопросом везения.
В помещении было натоплено так, что даже вечно мерзнущему Себастьяну стало жарко. Пришлось расстегнуть пару верхних пуговиц на воротнике; помедлив, стянуть потрепанные кожаные перчатки. Он снимал перчатки только когда рисовал… ну, или вместе с остальной одеждой, когда ложился спать. Конечно же, белые, не загрубевшие руки многое могли сказать окружающим о личности обладателя, пусть даже они и перепачканы графитом. Графитовые палочки Себастьян исправно заворачивал в тряпку или обматывал бечевкой, однако все равно пачкался.
Мысли о графите увели его в предсказуемом направлении. Себастьян сам не понял, в какой миг достал всё и принялся машинально-быстрыми движениями рисовать. Это было не только единственное, что он умел, но и, пожалуй, единственное, чем в действительности хотел заниматься. Рисовать то, что попадается на глаза – вот как сейчас. Отрешиться от многоголосого гула и нетрезвых смешков, изображая на черновом куске бумаги разношерстную публику, собравшуюся здесь этим вечером. Всё это было, конечно, не рисунками – так, наброски с нарочито грубыми разметками морщин и заштрихованными впадинами щёк. В набросках, тем не менее, безошибочно угадывались люди, которых художник изображал.
У стойки Себастьян приметил интересную фигуру. Приличные девушки не шляются по кабакам поздним вечером, но и на проститутку эта особа не очень походила: простенькое, довольно закрытое темное платье, по фасону близкое к наряду пуританок, перчатки и накидка с капюшоном. Рыжие волосы, какие обычно описывают избитыми эпитетами вроде «бушующее пламя» и «червонное золото», были кое-как закреплены шпильками на затылке, но из пучка буквально на глазах выбивались короткие пряди, вьющиеся мелкими колечками. Насколько он видел с такого расстояния, девушка была довольно хорошенькой, однако не ее внешность привлекла внимание. Руки, затянутые в черные перчатки: пальцы левой легонько постукивают по спинке грубо сколоченного стула, а правой – теребят одну из складок верхней юбки.
Руки выдавали ее Себастьяну, как его собственные выдавали в нем аристократа. Руки выдавали ее так же, как испытующе-внимательный взгляд, скользящий по посетителям трактира.
Перевернув листок, он сплошными линиями наметил колокол юбки, переходящей в тонкую талию и небольшую грудь; несколькими вертикальными штрихами расчертил складки одежды. Этот набросок был более детальный. Девушка, разумеется, заметила столь пристальное к себе внимание, и улыбнулась, вопросительно вздернув бровь. Улыбка у нее была на редкость… шкодная. Слово крайне подходило этой особе.
Себастьян не подошел к девушке по одной причине: знал, что она сама к нему подойдет.
– Вы должны знать, милорд, что смотрите на меня дольше, чем позволяют приличия, – нимало не смущаясь, рыжеволосая девушка опустилась на стул – разумеется, придвинув его поближе к стулу Себастьяна. Она не казалась неуклюжей, но и изящества в ее движениях тоже не было. Речь ее была довольно-таки правильной, однако в голосе не обнаружилось ни придыхания, ни особого кокетства.
– О каких приличиях вы толкуете, мисс? – Себастьян тоже улыбнулся. – Я всего лишь бедный художник… у которого вам толком и своровать нечего.
Девушка растерялась на несколько секунд, но убегать не спешила. И улыбочка никуда не делась.
– И даже сердце?
– Сомневаюсь, что вы за этим здесь, мисс, – пробормотал он, с интересом художника разглядывая ее лицо, чуть округлое и юное, с тонкими яркими губами и плебейским курносым носом. Лицо скорее простолюдинки, чем благородной дамы: Себастьян был уверен, что под слоем пудры ее кожа усыпана веснушками. Но большие глаза под хмурыми изломами бровей, обрамленные золотистыми ресницами, были бесспорно красивыми. К тому же, желтого цвета – таких ему не приходилось видеть раньше.
– Так ты действительно думаешь, что я – воровка? – негромко уточнила девушка.
– Я не думаю. Знаю. Для меня это не намного сложнее, чем отличить проститутку от прачки.
– Тогда я тоже не думаю, а знаю, что ты – аристократишка. У меня глаз-то наметан, если я воровка.
Речь ее была, пожалуй, слишком правильная для какой-нибудь горничной. Несомненно, она была девчонкой, а не переодетым парнем… Однако вела себя как мужчина: прямая, как метла, и кокетничает явно без особого удовольствия. Это напоминало Себастьяну его сестру, Мэгделин, выросшую в окружении мужчин. Мэг всегда отличалась излишней прямолинейностью и недостатком женственности; если бы не красота и умение пускать пыль в глаза, отцу навряд ли удалось бы сбыть ее с рук.
– Раз уж мы оба проявляем столь недюжинную сообразительность, сделаем вид, что поверили друг другу? – невозмутимо предложил он. Девушка помолчала какое-то время, буравя его своими глазищами. Видимо, взвешивала в уме вероятность того, что странный парень заорет во все горло «Держи воровку!» или что-то вроде того.
– Видали мы бедных художников. Они побольше тебя пообтрепались.
– О… это? – Себастьян небрежно одернул кружевную отделку на рукавах белой сорочки. – Небольшой маскарад с целью заработать на жизнь. Вот только придется прибрать костюм на некоторое время и заняться рекомендательными письмами… вы случайно подделкой документов не занимаетесь? Я не останусь в долгу и напишу вам отличный портрет.
Она фыркнула и покачала головой.
– Ну, нет так нет, – он картинно развел руками. – Что ж… позвольте мне собрать в кучу остатки хорошего воспитания, мисс, и полюбопытствовать насчет вашего имени?
– Отем.
– Отем? Как «осень»?
Взяв карандаш, он по буквам вывел на краю исчерканного листа слово «осень».
– Нет, – она криво нацарапала «Отем» рядом с его каллиграфической надписью. – Как произносится, так и пишется.
– Занятно, – протянул Себастьян, допивая уже почти остывший глинтвейн. – Но мне, пожалуй, по душе «осень». Оно… хм… идет к твоим глазам.
– Постыдитесь, милорд, – и снова лишь намек на кокетство; по-видимому, для этой девушки подобный намек был пределом. – Будь у меня веер, как у какой барышни, – стукнула бы вас им! Не смущайте невинную девицу своими приставаниями…
– Не заговаривай мне зубы, Отем, и положи руки так, чтобы я их видел, – рассмеявшись, посоветовал он. С невиннейшим выражением лица она сложила руки перед собой, по-прежнему скрытые черной тканью перчаток, чуть потрепанных при близком рассмотрении. – И прекрати называть меня милордом, ради всего святого.