За дверью сходят с ума. Наваливаясь на дверь, они слушают, нюхают, шепчутся, а через час начинают кричать. Кричат они громко, зовут Мишу, даже пинают дверь, так что сыплется штукатурка, но он не уходит. Он молчит, не отвечает, и это заводит их. Е. знает, что будет дальше. Скоро они выдохнутся, сядут на пол и станут его уговаривать, сулить сладости, мультики и игрушки, с гадкой сиропной фальшью. Бесполезно. Тогда снова начнут кричать. Будут кричать до тех пор, пока Миша не выйдет. Когда он уходит, он всегда плачет. Он не хочет туда. Он хочет остаться с Е., но должен вернуться к ним. Там его выпорют, тапком или ремнем – что попадет под руку – а сладости не дадут. Это их подлый трюк, к которому он готов. Он знает – конфет не будет, поэтому и не просит. Взрослым нельзя верить, взрослые лгут – все, кроме Е.
Выпоров Мишу, тащат его в ванну, трут хозяйственным мылом, моют шампунем от вшей. Он должен быть чистым для них, пахнуть как пахнут они, стать в конце концов ими. Е. тоже получит свое: его оставят без ужина в отместку за Мишу. Е. все равно, плевать он хотел на ужин. Странно, что его до сих пор кормят, пусть и хуже, чем раньше: порции – меньше, суп – жиже, хлеб с плесенью, чай пятой заварки. Могли бы и не кормить. Это совесть их мучает, не могут с ней справиться: Е. отдает им все заработанное – подсовывая деньги под дверь – и не спрашивает отчета. Не от доверия, нет – от безразличия. Е. не нужны деньги, ему не на что их тратить. Еда, крыша над головой, поношенная одежда – то ли отца, то ли из секонд-хенда – все у него есть, большего он не хочет.
***
Е. работает дважды в неделю, в ночь с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье. Ночь его время: когда все засыпают, он открывает дверь и быстро выходит из комнаты, зажав пальцами нос, чтобы не чувствовать запах. Он хорошо знает дом, где родился и вырос, и может двигаться ощупью, стремительно и бесшумно, не задевая мебель и ноги спящих. Они вытягивают ноги в проход, надеясь, что Е. их заденет и неминуемо разбудит – тогда они включат свет и увидят его – но он не задевает. Он не видел их год, как и они – его. Каждый раз они крепятся, ждут, шепчутся в темноте до полуночи, строя свои планы, но в конце концов засыпают, так и не дождавшись его. Ночь не их время. Они боятся ее. Тьма наполнена мыслями о несбывшемся, запахом близкой смерти, ужасом умирания – они шепчутся и боятся, но лишь наступает полночь – вмиг засыпают. Когда Е. приходит под утро, они еще спят, крепко и сладко, и вновь не видят его.
Е. любит ночь. Ночью на улице тихо, нет толпищ людей с глупыми лицами, тысяч машин с выхлопами, а фонари и луна не слепят как солнце. В черно-белом ночном мире без красок и глянца больше правды, чем в яркой обертке дня, ночь обостряет инстинкты, сбрасывает шелуху, одних пугает, других успокаивает.
Спускаясь вниз по ступеням, с третьего на первый этаж, Е. их считает. В детстве было семьдесят две, в прошлом году – сорок семь, сейчас – сорок три. Принимая это как факт, Е. не думает о причинах, не хочет думать о них, есть, наверное, что-то, о чем лучше не знать. Мысль плавно съезжает в сторону. Так всякий раз, когда Е. спускается.
Е. вышел на улицу и чуть не упал в ров.
За пять дней дом обнесли рвом глубиной в несколько метров.
На дне черная жижа, края осыпаются, куски разрушенного асфальта падают вниз и тонут с влажным причмокиванием.
Е. не удивился. Он ждал чего-то такого, подлости от братьев О. Братья строят высотки на месте старого города, снесенного за одну ночь. Снесли, вывезли мусор на свалку и стали рыть котлованы, вбивать бетонные сваи, строить с невиданной скоростью сразу двенадцать домов. За месяц – двадцать три этажа, и стройка не останавливается, идет круглые сутки. Снесли все, сотню домов – кое-где вместе с жителями, и лишь один дом не тронули – дом Е. Его взяли в кольцо, а теперь обнесли рвом. У братьев нет разрешения. Подумать только – у главных людей в городе, близких к М., нет бумажки на снос ветхого дома с дырами в крыше, а все потому, что сто лет назад здесь жил поэт, чьи стихи нравятся М. Поэт жил в комнате, где живет Е., пил до белой горячки и писал стихи о любви. В двадцать семь он повесился, а может, ему помогли – те, кому он мешал, как это водится у поэтов. Следующие семьдесят лет его запрещали, а М. разрешил: М. любит искусство, так о нем говорят, а так оно или нет, никто точно не знает. Может, и братья не знают, хоть и близки к М. Нетрудно представить, как они злы. Впервые за много лет им кто-то мешал, какой-то мертвый поэт, которого сами бы вздернули, будь такая возможность – жаль, что он уже мертв.