Сэрену доставляло какое-то особенное удовольствие вспоминать об этих временах теперь, когда он уже не годился для таких вылазок, ведь тогда, прежде чем взяться за лов, нужно было отмахать на веслах чуть не до самых берегов Швеции. И вот он сидел на корме — такой маленький, лишний, шевелил без надобности шкотом, — паруса висели тряпками, — и рассказывал, рассказывал без конца. Рыбаки, налегая на тяжелые весла, слушали его краем уха. Может быть, это и правда, и отцы их об этом говорили, но рассказы Сэрена не становились занимательнее оттого, что он без конца повторял их своим беззубым ртом. И ничуть не легче было им двигать тяжелую лодку под его хвастливые речи. Старик Сэрен был вроде камня в неводе.
Только Марен могла протянуть старику руку помощи, переложив часть ноши с его спины на свою собственную. Она видела, как быстро падали его силы, хоть он и пытался скрывать это от нее, и решила: будь что будет, как-нибудь прокормимся и без лодки. Уж очень тяжело было старику подыматься по ночам с постели, когда его будили; как свинцом налитые, ныли старые кости, и Марен приходилось поддерживать мужа, чтобы он мог спустить ноги с кровати.
— Останься-ка разок дома, отдохни по-настоящему, — посоветовала она ему однажды. — Большая волна сегодня.
На следующую ночь она под другим предлогом снова уговорила его остаться дома. Марен не решалась напрямик предложить старику развязаться с морем и с лодкой. Сэрен был упрям и самолюбив. Но, если ей удалось бы вот так каждый раз удерживать его дома, компаньоны, наверное, постарались бы сами разрешить этот вопрос.
И вот Сэрен оставался дома и день, и два, и больше, а людям Марен говорила, что он болен. Постепенно он отвыкал от дела, — компаньонам это не нравилось, и они потребовали, чтобы он продал свой пай. Теперь старик поневоле сидел дома и хотя сердился и ворчал, но в сущности был доволен. Он возился около своей хижины, чинил рыбакам непромокаемую одежду и высокие сапоги с деревянными подошвами и постепенно приободрился. Марен поняла, что ему стало лучше, так как он опять начал добродушно придираться к ней.
Больше всего старик любил, держа Дитте за руку, бродить по дюнам и приглядывать за овцами. Сэрен вообще не мог обходиться без девочки и, если не держал ее ручонку в своей, чувствовал себя вроде калеки, у которого отобрали костыль. Да ведь недаром же Дитте, еще будучи трех недель от роду, его первого одарила своей улыбкой, а месяцев четырех-пяти выпускала изо рта соску и поворачивала голову в ту сторону, где слышались его ковыляющие шаги.
— Тебе-то и горя мало, — говорила Марен не то в шутку, не то с упреком. — У вас с нею одни игры да забавы. А кое-кому приходится нянчиться с нею, качать ее и сухую и мокрую; это не так уж весело.
Но в сущности она охотно уступала мужу первое место и в сердце Дитте, — ведь он был здесь хозяин, всему дому голова. Да и тоже нуждался в ласке.
И никто лучше дедушки не понимал Дитте. Оба они могли часами не расставаться и болтать без умолку. Их занимали и овцы, и корабли, и деревья. Хотя Дитте невзлюбила деревья за то, что они «делали ветер». Сэрен однажды объяснил внучке, что ветер от бога и нужен рыбакам, — когда он дует, им не приходится так много работать веслами. А вот деревья ничего не делают, за то бог и привязал их к одному месту.
— А какой он такой — бог? — неожиданно спросила Дитте.
Сэрен растерялся. Он долго прожил на свете и сохранил веру, внушенную ему с детства. В особенно трудные минуты жизни он даже призывал бога на помощь, а вот подумать о том — какой же он такой, этот бог, — ему в голову не приходило: слишком трудный вопрос задал ему малый ребенок.
— Бог-то? — переспросил Сэрен протяжно, чтобы выиграть время и придумать ответ. — У него, видишь, полны руки дела, и порою нам думается, что ему даже и не управиться! Вот он каков!
Дитте как будто удовлетворилась объяснением.
Вначале, бывало, говорил больше Сэрен, а девочка слушала. Но скоро они поменялись ролями. Она вела разговор, а старик слушал и дивился. Девчурка говорила прямо-таки поразительные вещи, которые стоило пересказать Марен — если бы только можно было все запомнить. Сэрен многое запоминал, но кое-что, к досаде его, все же ускользало у него из памяти.
— Да, такой девчонки никто и не видывал еще на белом свете, — говорил он Марен, возвращаясь с Дитте после прогулки. — Не то что наши дети были, куда им до нее!
— Вот видишь! Недаром ее отец сын хуторянина! — отвечала Марен, которая все еще никак не могла оправиться от величайшего в своей жизни поражения и старалась хоть чем-нибудь утешить себя.