Утром в воскресенье она всплакнула. Много нужно было, чтобы довести Дитте до слез, и старуха Расмуссен как следует разбранила ее.
— Стоит ли изводить себя из-за какого-то угощения? Здоровье дороже всего. Радуйся, что ты здорова и можешь прокормить себя и детей. А они там просто позабыли обо всем в этой сутолоке. Небось попозже днем пришлют за тобой, увидишь.
Но никто не пришел, и Дитте ходила с красными глазами.
Уложив вечером детей в постель, она попросила старуху Расмуссен посидеть с ними, пока она прогуляется. Она нарядилась в свое лучшее платье и отправилась на Истедгаде. Перед домом она словно опомнилась, остановилась и спряталась в тени подъезда на противоположной стороне, не сводя глаз с окон. Вся квартира была освещена, верхние половинки окон были открыты, — табачный дым, громкие голоса и смех так и неслись оттуда. Голос отца покрывал все остальные, — он стоял у окна и говорил речь. Когда он замолк, все засмеялись. Засмеялась невольно и Дитте, — должно быть, он сказал Поулю что-нибудь забавное и милое. Маленький Поуль! Как ей хотелось обнять его, расцеловать и пожелать всякого счастья и благополучия! Ведь это ее питомец! Она стыла кособокой, таская его на руках, жертвовала ему своим ночным отдыхом. Слезы душили ее.
А там, видно, праздник окончился; дверь на улицу отворилась, вышла Эльза с женихом и без шляп стали прохаживаться по улице, отвернувшись друг от друга и перебраниваясь, как поссорившиеся лети.
Дитте выскочила из подъезда, где притаилась, и, торопливо завернув за угол, пошла куда глаза глядят, чувствуя тоску одиночества и боль в сердце. Она была уверена, что отец вспомнил о ней сегодня вечером, и ей казалось предательством, что он не настоял на том, чтобы ее пригласили. Труслив он стал под старость! С Сэрине он не боялся схватиться из-за детей. А Сине стоило только засмеяться, словно ее щекотали, и он сдавался. Такая ласковая, пышная и аппетитная, она шутя лишила Дитте последнего ее прибежища здесь на земле — родной семьи.
Боковыми улицами Дитте вышла на Фредериксбергскую аллею. Вход в помещение Армии спасения был ярко освещен.
«Великая неделя священного ликования под пение псалмов» — гласила надпись на плакате, вывешенном над входом. Дитте зашла, — она замерзла, и на душе у нее было так пусто; хотелось света и тепла как для души, так и для тела.
Как чудесно, светло и тепло было в зале! На эстраде выступали солдаты Армии спасения — мужчины и женщины, пели, проповедовали и играли— чуть ни не все одновременно. Пение внезапно обрывалось на полустрофе, и кто-нибудь один принимался молоть языком; потом вдруг — бум! его заглушал гром духового оркестра! Это каждый раз заставляло вздрагивать от неожиданности, пробирало насквозь и встряхивало основательно. Оркестр так дудел, что буквально выдувал всякое уныние из души. Проповедники мало трогали Дитте, они просто выдумывали разные штуки, чтобы подбодрить людей и вызвать у них на устах улыбку. Но так приятно было посидеть там, где каждый чувствовал себя не только желанным гостем, но еще как бы виновником этого торжества; все как будто старались ради него одного!
Дитте узнала в лицо многих, бывавших здесь прошлой зимой. На одной из передних скамеек сидел старик тряпичник с их чердака, прикрыв лицо шапкой, и казался погруженным в молитву. А там. поодаль, прислонясь к подоконнику, стоял… господин Крамер! Поздравитель! Дитте чуть не вскрикнула от испуга, увидав его здесь. Лицо у него было иссиня-черное, таким она его еще никогда не видала, — верно, ему за весь день не удалось хлебнуть спиртного. Руки он сложил над отвислым животом, усы, щеки — все у него обвисло. Вообще вид у него был такой истерзанный, несчастный, что Дитте горько раскаялась в своем намерении выставить его из квартиры. Куда же ему деваться. Она старалась придумать, как бы увести его с собою домой.