Зрение Марен сильно пострадало от забот и горестей, пережитых ею после смерти Сэрена. Глаза у нее постоянно были воспалены, а веки покраснели и совсем опухли от слез. Но окрестные жители видели в этом лишнее доказательство того, что она была самой настоящей ведьмой. Зрение старухи ослабело, а порою она и вовсе ничего не видела. Приходилось прибегать за помощью к молодым глазам внучки, но та не прочь была при случае и выкинуть какую-нибудь штуку. Дитте была не злая девочка — не злая и не добрая, а просто еще малый ребенок, которому нужна перемена, нужны развлечения. Ее мирок был донельзя однообразен, беден событиями, вот она и пользовалась всяким случаем пережить что-нибудь новенькое, даже сама выдумывала события, чтобы не скучать.
Но однажды в самом деле произошло событие. Марен разрешили набирать себе каждую неделю по вторникам охапку хвороста в лесу, принадлежавшем крупному барскому поместью Эллебек. Само поместье было далеко за общественными лугами, но лес подходил к дюнам. Отопить жилье одной вязанкой, конечно, нельзя было, но чтобы кофейку сварить — хватало и этого.
Походы за хворостом каждый вторник превращались в приятные прогулки. Бабушка с внучкой брали с собой еду и усаживались перекусить в каком-нибудь красивом местечке, чаще всего на берегу большого лесного озера. К тому же Дитте и в лес и обратно домой ехала на тачке. Набрав хворосту, они собирали ягоды, а поближе к зиме — плоды терновника и дикие яблоки, которые потом пекли в печурке.
Но рот Обушка расхворалась: она так много плакала, что глаза ее совсем перестали видеть. Это Дитте понимала, но почему у нее ноги налились водой, так что она не могла держаться на них, — этого девочка никак не могла понять. Пришлось ей теперь одной собирать хворост в лесу. Это был нелегкий труд, но стояло лето, и в лесу было превесело. Девочка забиралась в самую глушь, куда и не заглядывали они с бабушкой, которая побаивалась чащи и предпочитала держаться ближе к опушке. А в глубине леса без умолку распевали птицы, сквозь густую листву словно струилось сверху диковинное зеленое сияние, воздух там был, как зеленая вода, пронизанная солнечными лучами, а во мраке, под кустами слышалось какое-то шипенье и гуденье. Дитте не была трусихой, но все-таки время от времени вздрагивала и останавливалась, прислушиваясь с опаской, а стоило хрустнуть сухой ветке, как девочка подпрыгивала от неожиданности. В лесу ей не скучно было, все ее маленькое существо до краев переполнялось напряженным любопытством и удивлением; на каждом шагу подстерегало ее новое, то увлекая собой, то пугая. Иной раз словно кто-то налетал на нее сзади с ужасающим треском вроде того, какой раздавался в печке, когда бабушка, бывало, плеснет туда керосину. И Дитте пускалась во всю прыть своих ножонок, бежала, не переводя духу, до первой прогалины.
И вот случилось однажды, что она выбежала к широкой реке, над которой нависли густолиственные ветви деревьев. По этой реке, видно, и приплывал сюда со всего мира этот «зеленый блеск»! Дитте притихла, как мышонок, в немом изумлении. Скоро, впрочем, она догадалась, что этот зеленый блеск — просто краска, которую впитывают корни деревьев, а река эта — конец света. Вон на том берегу живет, должно быть, сам бог. Она долго глядела туда во все глаза, пока наконец ей не померещилось в чаще терновика лицо седобородого старика. Но где же делают всю эту зеленую краску?
Она побежала по берегу, чтобы разузнать об этом, и, забравшись уже далеко, наткнулась на двух барынь. Таких важных и нарядных женщин Дитте никогда еще не видывала. Барыни гуляли под красными зонтиками, хотя дождика не было, да и, кроме того, они ведь шли под навесом зелени. На этих красных зонтиках прыгали пробиравшиеся сквозь листву солнечные зайчики, и похоже было, что на зонтики сыплются огненные денежки. Барыни опустились перед Дитте на колени, словно перед принцессой, и стали ощупывать и разглядывать ее босые ножки, спрашивать, как ее зовут.
Зовут ее Дитте. Дитте-негодница или Дитте-умница… а еще дитятко человеческое.
Барыни с улыбкой переглянулись и спросили, где она живет.