Около полуночи девочка добежала до моста, едва переводя дух и еле держась на ногах. Она остановилась под окном, чтобы отдышаться, и услыхала прерывающийся жалобный голос бабушки.
— Я тут, бабушка! — крикнула девочка и постучала в окно, громко плача от радости.
— Какая же ты холодная, дитятко, — сказала старуха, когда они обе лежали под периной. — Ноги у тебя совсем как ледышки. Погрей их у меня на животе.
Дитте плотно прижалась к ней и затихла. Но вдруг сказала:
— Бабушка! Мать знает, где у тебя деньги спрятаны — в перине.
— Я догадалась, дитятко. Пощупай-ка! — Старуха взяла ее руку и сунула себе за пазуху, — к рубашке был пришит маленький сверток. — Вот они где. Старая Марен умеет беречь то, что ей доверено. Ох-хо-хо, трудно жить на свете двум таким одиноким, как мы с тобой. Никому-то до нас дела нет, и всем мы мешаем — особенно своим кровным. Тебя они еще не могут запрячь в работу как следует, а меня уже заездили, — я никуда не годна больше, так-то!
В ушах Дитте речи бабушки звучали ласково и успокоительно. Ей стало так тепло и уютно, что она скоро уснула.
А старуха Марен еще долго жаловалась на судьбу.
XVIII
ВОРОН — ПТИЦА НОЧНАЯ
Зима выдалась суровая. Весь декабрь заносило снегом поля и наметало сугробы в ивняке перед Сорочьим Гнездом, единственным местечком в окрестности, сколько-нибудь защищенным от ветра.
Озеро замерзло, и можно было перебираться по льду с одного берега на другой. Живодер ходил туда в лунные вечера и деревянными башмаками вырубал вмерзших в лед чаек и уток, приносил их под своим балахоном домой и сажал их, обледенелых, обсыпанных снегом, на куски торфа у печки. Птицы оттаивали и потом долго стояли неподвижно на одной ноге, поджав под себя другую, и тоскливо глядели на огонь, пока Сэрине не уносила их в кухню, чтобы свернуть им шеи.
Печка в комнате топилась день и ночь, и все-таки обитатели Сорочьего Гнезда мерзли, — комнату невозможно было согреть. Сэрине с помощью хлебного ножа законопатила старым тряпьем щели между деревянным каркасом и оштукатуренною кладкою стен, но однажды из стены вывалилась целая глыба, и пришлось Сэрине заткнуть дыру периной. Под вечер вернулся Ларc Петер и вставил глыбу на место, а снаружи закрепил ее двумя досками. Крыша тоже почти не годилась. Крысы и куницы прогрызли ее во многих местах, и она стала совсем как решето, снег так и сыпался с нее на чердак. Словом, все разваливалось.
И каждый вечер в будни и по воскресеньям Сэрине приставала к мужу, требуя, чтобы он предпринял что-нибудь.
Но что предпринять?
—. Я не могу работать больше, чем работаю, а на воровство не способен, — говорил он.
— А как же другие устраиваются? Живут хорошо, тепло, уютно!
Как устраиваются другие? Ларc Петер понятия об этом не имел. Он никогда никому не завидовал, ни с кем своего житья не сравнивал. И вопрос этот впервые встал перед ним.
— Ты работаешь, работаешь без устали, а проку никакого, — продолжала Сэрине.
— Ты это серьезно говоришь? — спросил Ларc Петер, озадаченный и опечаленный.
— Да, серьезно. Или, по твоему, ты многого добился? Не топчемся ли мы все на том же месте, где начали?
Ларс Петер съежился от этих жестоких слов. Но Сэрине была права. Кроме самого необходимого, у них ни на что не хватало средств.
— Ведь нам столько всего нужно, и все так дорого, — оправдывался он. — Торговли никакой! Приходится быть довольным, если сводишь кое-как концы с концами.
— Надоело слушать «доволен» да «доволен»! Можем мы прожить одним твоим довольством? Знаешь, почему люди прозвали наше жилье Сорочьим Гнездом? Потому что никогда нам не жить по-людски, — по их мнению.
Ларс Петер снял с гвоздя шляпу и вышел. Он расстроился и отправился искать утешения у своей скотины. С животными да с детьми он умел ладить, а со взрослыми никак не мог сговориться. Видно, и впрямь ему чего-то не хватает, если все считают его чудаком за то лишь, что он всегда весел и спокоен.
Как только он вышел из кухни во двор, Большой Кляус, заслышав шаги хозяина, заржал ему навстречу. Ларc Петер подошел к нему и провел рукою по спине своего коняги. Да, скорее всего конь напоминал остов судна, перевернувшегося килем кверху. Сущий скелет, одна кожа да кости. Неказист был, что и говорить. И рысью похвастаться не мог. Люди едва удерживались от смеха, глядя на эту пару — хозяина с конем. Ларc Петер все это знал. Но они с Кляусом давно уже делили и горе и радость; коняга не был разборчив, брал, что дают — как и его хозяин.