Ларсу Петеру не впервые было претерпевать невзгоды, и он переносил их как самою судьбой возложенное на него бремя. У него были крепкие плечи и широкая спина — для чего же они и даны, как не для того, чтобы на них взваливали тяжелую ношу? Не в его характере было хныкать под бременем, прикидываться слабосильным. Но судьба взваливала на него одно бремя за другим, — коли снес одно, снесет и другое, и так далее, — пока он не надорвался. Пришел конец его неуязвимости и выносливости.
Ларс Петер стал задумываться над своей судьбой. Но, сколько он ни думал, ничего понять не мог — его жизнь была бессмысленной по сравнению с судьбой других людей. Стоило ему очутиться в телеге и пустить Большого Кляуса обычным шагом, как тяжелые думы одолевали и давили его, выматывая из него душу. Он не мог убежать от них, не находил выхода; рассудок его отказывался понимать что-либо, беспомощно запутываясь все в одних и тех же вопросах: почему его прозвали Живодером, почему люди брезговали им, как прокаженным? Он добывал себе хлеб честным трудом, как и они. За что травили, гнали его детей? Прозвали его жилище Сорочьим Гнездом? И почему его преследуют несчастья? Или это злая судьба? Он многого не понимал и хотел уяснить себе все. Беда не раз стучалась к нему в двери и не заставала его дома; теперь она пробралась наконец сквозь дверную щель.
Сколько ни ломал себе Ларc Петер голову, он не мог разобраться в истории с Сэрине. Он всегда помнил только светлое, хорошее, все прочее он попросту забывал немедленно. И в жене своей он видел и запомнил одни хорошие свойства. Она была такая дельная, бережливая — умела сводить концы с концами! И такая предприимчивая. А каких славных ребятишек она подарила ему! Одного этого довольно было, чтобы скинуть со счетов все ее недостатки. Ларc Петер любил жену, гордился ею и ее стремлением выбиться в люди, ее упорным честолюбием. Пусть иногда не легко было сносить ее воркотню, — он все-таки восхищался ею про себя за то, что она так высоко держала голову. И она-то, с ее гордостью, попала в тюрьму?! До последней минуты он все надеялся, что Сэрине арестовали по ошибке. «А потом возьмут и выпустят! Я приеду, а она — уже дома, все было только недоразумением!» — думал он. Но теперь суд уже состоялся; значит, так полагалось по закону. И все-таки — какая бессмыслица!
На дороге валялась подкова. Большой Кляус по привычке остановился и оглянулся на хозяина. Ларc Петер очнулся от своих дум, кинул взгляд на дорогу и — тронул конягу. Тот, недоумевая, сразу подчинился. А зачем было Ларсу Петеру слезать с телеги и поднимать какую-то негодную подкову? Все теперь было ни к чему.
Он стал насвистывать и оглядывать местность, чтобы как-нибудь рассеяться. Внизу у пруда вырубали лед для молочной фермы. Давно пора! А хуторянин Гадбю выехал кататься с женою на самых парадных своих санях. Да и почему им не кататься вдвоем? Вот если бис ним рядом сидела Сэрине, и они ехали бы вместе поглядеть на столицу!.. Ну вот, опять нахлынули на него те же мысли!.. Ларc Петер повернулся и стал глядеть в другую сторону, но что проку? От дум не отделаться. Они, как комары, донимают, — сгонишь с одного места, ужалят в другое.
От хуторка, стоявшего поодаль, бежала к нему со всех ног женщина, взывая:
— Ларc Петер! Ларc Петер!
Большой Кляус остановился.
— Ты в город? — спросила женщина, совсем запыхавшись и ухватясь за кузов телеги.
— Да, в столицу, — тихо сказал Ларc Петер, словно боясь, что женщина догадается, зачем он едет туда.
— Ох, сделай милость, купи ночной горшок для нас.
— Что же это вы стали такие важные? — И Ларc Петер криво улыбнулся.
— Да, видишь ли, у девочки нашей ревматизм, и доктор запретил ей ходить на двор, — оправдывалась женщина.
— Ну что же, купить можно. Какой величины?
— Да уж раз обзаводиться такой посудиной, так чтоб на всех ее хватило. А всех нас — старик мой да я с дочкой, да батрак, да девчонка, — стало быть, этак человек на шесть-семь. Вот тебе ригсорт! [3] Хватит, пожалуй? — Она подала Ларсу Петеру завернутую в бумажку монету, и Большой Кляус тронулся.
Проехав половину пути, Ларc Петер завернул на постоялый двор. Пора было покормить конягу, да не мешало и ему самому подкрепиться рюмочкой, — очень уж он упал духом. Въехав под навес, он снял с Большого Кляуса уздечку и подвесил ему торбу.
Толстяк-хозяин показался в дверях харчевни, мигая свинячьими глазками, заплывшими жиром и напоминавшими изюмины в поднявшейся опаре.