Порою Марен становилось досадно. Они ведь прожили вместе долгую жизнь и много чего испытали; приятно было бы вспомнить — напоследок, перед разлукой о том или о другом вместе, как бы пережить все это еще разок. Но у Сэрена не было потребности вспоминать об их совместной жизни. Зато сад родного хутора, смытый волнами, когда Сэрену было пять лет, все время занимал его мысли. Он вспоминал, где росло то или другое дерево и какие были на нем плоды.
А когда его памяти уже не хватало, чтобы перенестись назад, в самое раннее детство, он возвращался к дням юности, силою фантазии перевоплощаясь то в пастушонка, то в юнгу.
В сознании Сэрена многое из пережитого смешалось, в тревожных снах ему бессвязно представлялись события его жизни: веселые похождения юности и период тяжелого труда и лишений. То он был в море и крепил парус, собираясь поспорить с бурей, то надрывался, обрабатывая землю. Марен, бодрствуя около него, ужасалась, видя его мучительные усилия медленно, шаг за шагом проследить всю свою жизнь. И, господи прости, чего только не проделывал он в разное время и хорошего и плохого, а Марен-то и знать ни о чем не знала!
Когда кошмар переставал мучить старика, он лежал совсем ослабевший, с каплями пота на лбу. Старые рыбаки заходили проведать Сэрена; их посещение опять вызывало в его памяти пережитое. Сам-то он настолько ослабел, что, сказав несколько слов, умолкал, но другие продолжали беседу, как ни просила их Марен не слишком стараться, — ведь Сэрен долго потом не может успокоиться, лежит и бредит всем этим.
Тяжелее всего были для Сэрена воспоминания о родном хуторе. Больно было глядеть на старика, как он боролся с ненасытною жадностью наступавшего на хутор моря, как хватался худыми пальцами за перину. Да, тяжким было расставанье Сэрена с жизнью, не легче самой жизни его.
И вот однажды, когда Марен возвращалась из сельской лавочки, навстречу ей выбежала Дитте с криком:
— Дедушка умер!
Сэрен лежал без сознания на пороге кухни: он в кровь зашиб бедро. Старик полез на сундук, чтобы перевести стрелки на часах. Марен притащила его на постель, обмыла рану, уложила, и он лежал тихо, не сводя с нее глаз, время от времени спрашивая слабым голосом, подвигаются ли стрелки часов. Марен поняла, что смертный час его близок.
Утром в день своей смерти Сэрен опять вдруг совсем изменился, словно вернулся к себе домой для последнего прощания со всем окружающим — он был очень слаб, но в полной памяти. Ему хотелось поговорить еще разок обо всем, и он, перескакивая с одного на другое, немного оживился. Впервые за все это время у него хватило сил посидеть на постели и выпить кофе. Всякий раз, как Марен подходила к нему, он ласково похлопывал ее рукой. Ни дать ни взять, большой ребенок! И Марен, в свою очередь, прижимала к себе, гладила его седую голову.
— Ты не очень изменился, — говорила она, — волосы у тебя и теперь почти такие же густые и мягкие, как в дни нашей молодости.
Сэрен откинулся на спину и долго-долго лежал молча, не сводя глаз с Марен и не выпуская ее руки из своей. Выцветшие глаза его как будто любовались ею.
— Послушай, Марен… не распустишь ли ты для меня свои косы? — застенчиво прошептал он наконец, как будто ему трудно было решиться сказать это.
— Ну, что за выдумки, — отозвалась Марен, пряча лицо у него на груди. — Мы с тобой уж старики, Сэрен.
— Расплети для меня свои косы, — попросил он уже настойчивее и ослабевшими пальцами попытался сам распустить ей волосы.
Марен вспомнился вечер на берегу моря, много-много лет тому назад, когда они вдвоем укрылись в тени вытащенной на сушу лодки… И она, со слезами, распустила свои седые волосы, так что они упали на голову Сэрена и закрыли его лицо. Бережно захватил он рукою несколько прядей:
— Какие они длинные и густые… закроют нас обоих, — тихо прошептал он.
Отголоском далеких лет юности прозвучали эти слова.
— Нет, нет, — твердила Марен, рыдая. — Они поседели и стали такими жидкими и жесткими. Но как ты любовался ими тогда!
Сэрен лежал, закрыв глаза и держа крепко Марен за руку. У нее было еще много дела в кухне, и она несколько раз пыталась осторожно высвободить руку, но он тотчас открывал глаза. Так и пришлось все оставить и присесть у кровати на плетеный стул. Она долго сидела, понурясь, и слезы текли у нее по морщинистым щекам. Дружно прожили они с Сэреном много лет; бывали у них, конечно, и размолвки, случалось им и поцарапаться, но что за беда? В серьезных делах они были всегда заодно, желали друг другу только добра, — оба они жили общею жизнью, никогда не отделяли себя один от другого. Как же им вдруг разлучиться теперь? Почему бы им не продолжать своего пути вместе до самого конца? Ведь Марен тоже суждено попасть туда, куда сейчас уходит Сэрен. Пожалуй, там ему уже не нужны будут ничьи заботы, не надо будет чинить ему белье, штопать и сушить чулки. Но они могли бы просто взяться за руки и погулять вместе по райскому саду. Они ведь часто толковали между собою, как хорошо было бы им вместе съездить куда-нибудь поглядеть, что там, по ту сторону больших лесов. Из всех этих разговоров так ничего и не вышло, — вечно что-нибудь мешало Марен тронуться из дому. Вот и славно было бы теперь отправиться с Сэреном туда, куда он уже собрался. Марен совсем не прочь была поглядеть — что там, по ту сторону… Да, если б не Дитте! Всегда, всегда, бывало, связывали ее дети, и теперь то же самое. Видно, время еще не приспело, придется обождать, отпустить Сэрена одного.