— Но ты же не боишься его, бабушка? Ты колдунья!
— Ну, конечно, бабушка может его сглазить… И еще похуже: напустить на него порчу, если он будет плохо вести себя. Или наградить его «прострелом», чтобы ему не шевельнуться было. Пусть зовет тогда знахарку Марен, чтобы растерла ему поясницу. Ох, у бабушки самой водянка в ногах и все косточки ноют, даром что слывет она колдуньей-ведьмой… и к тому же чуть ли не мошенницей. А как же быть, когда такой старой, заморенной кляче приходится кормить два рта? И ты радуйся, что у тебя бабушка — ведьма. Одна она на всем свете заботится о тебе… И уж лентяйкой ее, во всяком случае, никто не назовет. Ей вот семьдесят два уже стукнуло, и весь свой век она на других работала. Никому не приходилось понукать ее.
Сидеть тут было хорошо, тепло, но девочку стало клонить ко сну, и пришлось им снова двинуться в путь.
— Не то мы с тобой задремлем тут, а Черный дядя подкрадется и заберет нас, — пугала старуха хныкавшую внучку, укутывая ее платком.
— Какой Черный дядя? — От любопытства Дитте даже хныкать перестала.
— Черный дядя?.. Он под землей живет, на кладбище; мертвецам могилы сдает внаймы, и ему хочется, чтобы дом у него всегда был полон жильцов.
Дитте совсем не хотелось уйти в землю к Черному дяде, и она торопливо шагала, держась за бабушкину руку. Тропа вела теперь в глубь от берега, ветер дул уже в спину, и вообще буря утихала.
Когда они поравнялись с Хутором на Песках, девочка отказалась идти дальше.
— Зайдем туда, попросим что-нибудь, — пристала она к бабушке, дергая ее за руку. — Я есть хочу!
— Иисусе Христе, спятила ты, девчонка? Нам с тобой нельзя туда и носа показать!
— Так я одна пойду! — решительно заявила Дитте, выпустила бабушкину руку и побежала к воротам, но вдруг все-таки приостановилась. — А почему нам с тобой нельзя туда? — крикнула она бабушке.
Марен подошла и, взяв ее снова за руку, тихо ответила:
— Потому что… родной отец твой, пожалуй, погонит нас кнутом от дверей. Пойдем домой, будь умницей.
— Ты так его боишься? — упрямилась девчонка. Она не привыкла, чтобы бабушка перед кем-нибудь отступала.
Ну, бояться-то старуха не боялась. Какая уж боязнь в такие плохие времена! Но бедняки предпочитают поворачиваться к ветру спиной и пережидать, пока он утихнет. А впрочем… с какой стати им обходить Хутор на Песках? Подумаешь, святыня какая! Если человек не хочет, чтобы его родное детище попадалось ему на глаза, пусть переносит свой хутор в другой приход. Обе они и ничего плохого не сделали, ровно ничего. И, пожалуй, и недаром девчонка заупрямилась. Марен была не из тех, кто боится искушать судьбу, — особенно когда она, видимо, может смилостивиться над ней.
— Ну, так зайдем, — сказала она девочке и толкнула ворота. — Не съедят же нас.
Они прошли во двор через широкий крытый проход, служивший также складом сельскохозяйственных орудий и топлива. Вдоль одной стены был аккуратно сложен штабелями торф — под самые стропила крыши. Хозяева, как видно, не собирались мерзнуть зимою. Марен, пересекая двор наискосок, узнавала знакомые ей места. Ведь в молодости она служила тут одно время работницей, чтобы быть поближе к Сэрену и к родному дому. Давненько это было, и хозяйничал здесь тогда дед нынешнего молодого хозяина хутора — настоящий скряга, который не давал людям ни поесть досыта, ни выспаться. Деньги все копил! Старик, отец нынешнего хозяина, умерший почти в одно время с Сэреном, был в то время еще совсем молодым парнем и часто подкрадывался, бывало, под окошко к молодым работницам. Из-за этого у него с Сэреном и вышли нелады! С тех пор Марен не заглядывала сюда, — Сэрен не позволял. Да он и сам здесь больше не появлялся, если не считать того раза, когда он скрепя сердце пришел сюда ради Сэрине. Конечно, давши слово, держись… Но это ведь давно было, и двести далеров — не на век же все-таки даны! Сэрен умер, а Марен на старости лет по-другому стала смотреть на жизнь. Холод и голод ожесточили ее, породили «чуждое ей раньше упрямое озлобление к тем, кто сидит в тепле и уюте, кому не приходится рыскать, как собаке, во всякую погоду, и к тем, кто из-за минутного развлечения возложил на ее старые, слабые плечи тяжкое бремя на долгие годы. В самом деле, чего она так долго стеснялась показать хозяевам хутора их детище? Они, пожалуй, скучали по нем! И отчего бы не уступить желанию девчонки? А может быть, это и воля божья. Не сам ли господь вложил в уста девочки настойчивое требование переступить порог отцовского дома?
Совесть у старухи все-таки была не совсем спокойна, когда она, прижав к себе Дитте, стояла в сенях, дожидаясь, чтобы кто-нибудь вышел к ним. Сам хозяин, видно, был в отъезде, и это обрадовало Марен. Слышно было, как работница доила в хлеву корову, а работника в это время года вряд ли держали на хуторе.