— А почему все-таки животные не могут приучиться вести себя так же прилично, как мы?
— Видно уж не могут, — задумчиво проговорил Ларс Петер. — Так, должно быть, заведено на свете, что каждому положен свой предел — чему можно его научить, чему нет. Впрочем, скотина нередко бывает порядочнее нас, людей, и следовало бы иной раз нам брать пример с нее.
На некоторое время водворилась тишина. Ларс Петер все медленнее шевелил руками в наконец совсем опустил их. Он словно застыл, глядя перед собою и ничего не видя, не сознавая. В последнее время это с ним часто бывало. Вдруг он поднялся, подошел к восточному слуховому окну сарая и отворил ставень. Все еще стояла ночь, но звезды слегка побледнели. Чуть слышно подал из стойла свой голос Большой Кляус. Ларс Петер затворил ставень и, как-то странно шагая, словно спотыкаясь, побрел к коняге. Дитте провожала отца глазами.
— Ну, чего тебе еще? — спросил он, проводя рукой по крестцу своего любимца.
Большой Кляус стал тыкаться мягкой мордой в плечо хозяина. Это было для Ларса Петера нежнейшею ласкою, и он бросил в ясли еще одну горстку овса.
Дитте повернула к ним голову. Ей не нравилось, когда отец был в таком настроении. Но к чему вешать голову?
— Уже проголодался? — задорно спросила она. — Эта скотина сожрет нас всех с домом вместе!
— Ну, ведь он же и работает на нас. Сегодня ему не ближний путь предстоит. — Ларс Петер вернулся на место и снова взялся за дело.
— А сколько миль до Копенгагена? — спросила Дитте.
— Часов шесть-семь пути, я думаю. Мы ведь не порожняком.
— У, какой длинный путь! Да еще в такой холодище! — Дитте поежилась.
— Да, холодно. Особенно, когда сидишь в телеге один. Тебе бы поехать со мною, Дитте! Дело-то ведь не веселое.
И как одному скоротать время в дороге? Горькие мысли начнут одолевать.
— Не могу я бросить дом, — отрезала Дитте.
Чуть не в двадцатый раз стал уговаривать ее Ларс Петер.
— Можно бы пригласить Йохансенов, чтобы они присмотрели за хозяйством… И ребятишек на эти два-три дня к ним отправить, — убеждал он.
Но Дитте оставалась непоколебимой. Что бы там кто ни говорил, для матери в ее сердце не находилось ни капли любви или сочувствия. Она ни за что на свете не хотела навестить Сэрине в тюрьме. И пора отцу оставить этот разговор, пока она не вспылит и не напомнит ему о бабушке. Дитте с такой недетской силою ненавидела мать, что просто жутко становилось. Сама она никогда не заикалась о матери, а если заговаривали о ней другие, она молчала, словно воды в рот набрала. При всей своей самоотверженной доброте, она относилась к матери безжалостно.
Для добродушного Ларса Петера ненависть девочки была загадкой. Сколько ни старался он смягчить ее, ничто не помогало, и ему оставалось только покориться.
— Припомни, не нужно ли тебе чего для хозяйства? — спросил он.
— Нужно бы столовой соли… пакетик. У нас в лавке такая серая, крупная, что на стол подать стыдно. Да немножко кардамону. Хочу попробовать испечь булку. Покупная так быстро черствеет.
— Ты и на это мастерица? — изумился отец.
— И еще много чего нужно, — продолжала Дитте невозмутимо. — Но я лучше запишу все на бумажку, а то ты половину перезабудешь, как в тот раз.
— Да, да, самое лучшее записать, — покорно согласился Ларс Петер. — Память у меня что-то сдала. Не знаю, с чего бы… Прежде ведь, бывало, хоть с полсотни поручений мне надавай, — ни одного не забуду. Должно быть, это все из-за истории с матерью… Да и стареет человек, конечно… Впрочем, у деда память до самой смерти сохранилась такая, что в ней все словно отпечатано было, как в книге.
Дитте быстро встала и отряхнула юбку.
— Ну вот! — с облегчением вздохнула она.
Они уложили тряпье в мешки и перевязали их.
— Кое-что выручим за это, — сказал Ларс Петер и понес мешки к наружной двери, возле которой уже сложен был разный металлический лом, тоже для продажи в городе.
— А который теперь час? Пожалуй, седьмой? Стало быть, скоро рассвет.
Дитте распахнула дверь, — свежий, морозный воздух хлынул снаружи. На востоке, над озером, небо светилось холодным зеленоватым светом с легким золотистым оттенком. Занимался день. В полыньях замерзшего озера зашевелились птицы, как будто их разбудил шум в Сорочьем Гнезде. Они с криком и стрекотом снимались с мест — стайка за стайкой — и улетали к морю.
— День будет ясный, — заметил Ларс Петер, подкатывая телегу к дверям сарая. — Скоро, пожалуй, и таять начнет.