Кюта доел быстрее Куматэцу.
— Я победил. Мыть тебе! — отрезал он и выбежал из лачуги.
— Стоять! Я не договорил! — наставник кинулся вдогонку.
Кюта в мгновение ока сбежал по лестнице, на ходу бросив взгляд на очередь жаждущих записаться в ученики, и полетел дальше.
На толпу пришли поглазеть сыновья Иодзэна. Дзиромару заметил бегущего Кюту и крикнул ему:
— Привет, заходи к нам!
— Потом! — Кюта чувствовал Куматэцу у себя на хвосте и бежал не останавливаясь.
Поскольку Дзиромару на год младше Кюты, на тот момент ему было шестнадцать или семнадцать. Круглый живот и пышные брови за годы ничуть не изменились, зато шкодливый характер исчез вместе с поросячьей мордочкой. Он превратился в спокойного, располагающего к себе юношу. После того случая с данго он стал Кюте лучшим другом.
Дзиромару поскрёб внушительные клыки, которые отросли у него с возрастом, и добавил, обращаясь к стоявшему рядом брату:
— Вот Кюта молодец! Благодаря ему лачуга Куматэцу расцвела. Папа даже говорит, что они стали серьёзным конкурентом «Дозорному».
Итирохико было восемнадцать — на год больше, чем Кюте. Кажется, он и ростом был повыше. Когда-то этот парень походил на смазливого отличника, но за годы повзрослел и возмужал. Однако в глазах у него появилась какая-то странная тусклая искра, которой в детские годы не было, а ещё у него вошло в привычку так наматывать шарф, чтобы тот закрывал нижнюю половину лица.
— Куматэцу? Пф! Даже не сравнивай этого недоумка с отцом, — бросил он в ответ.
Итирохико никогда не расставался с шарфом. Весь город гадал, почему он так одевается, многие считали, что он прячет ожог. Однако правды не знал никто…
Ну да ладно.
Стало быть, я вам вкратце объяснил, как Кюта жил до семнадцати лет. Уловили суть?
Так уж сложилось, что именно в тот раз, когда Кюта выскочил из лачуги под возмущённые крики Куматэцу, за его выходкой последовала случайная, но очень важная встреча. Важная настолько, что она изменила будущее Кюты. Однако о ней я своими словами поведать не смогу. Поэтому дальше рассказ снова будет от лица Кюты…
Каэдэ
Куматэцу нёсся следом и ругался во всю глотку, так что мне пришлось нырнуть в переулки Дзютэна.
Надо сказать, в детстве бегать от него было куда проще: тогда я легко просачивался в находящиеся у земли дыры в стенах, протискивался в дверные щели и скрывался от медведя ходами, в которые его огромная туша просто не пролезала. Но со временем я вырос, и те лазейки спасти меня уже не могли. Теперь мне оставалось лишь тягаться с Куматэцу в скорости.
Наконец рёв стих вдали. Можно было успокоиться и отдышаться.
— Вот ведь приставучий… — бросил я, оборачиваясь и переводя дыхание.
Вдруг на глаза мне попался стул, а на нём — цветок, камелия в горшке. Символ окончания зимы и прихода весны. Родственница легендарной камелии, у которой весна длилась восемь тысяч лет и ещё восемь тысяч — осень…
И вдруг…
Гул.
До моего слуха донеслись посторонние звуки.
— Э? Где я?..
Нет, всё в порядке. Когда-то давным-давно я уже слышал подобное, и мне показалось…
Гул.
Я поднял голову и вгляделся.
Там, вдали, стояло марево, напоминая воздух, прогретый весенним солнцем.
Гул.
Нет, это был не Дзютэн! Я принял за марево толпу людей, пересекавших оживлённый перекрёсток.
Спустя восемь лет Сибуя показалась мне каким-то параллельным миром. Я не ощущал ни капли тоски по прежним временам. Бесконечные высотные здания. Бесконечные окна. Бесконечные экраны. Бесконечные машины. Город казался ненастоящим, пустым, чуждым… Но больше прочего с толку сбивали бесчисленные иероглифы. Город захлёбывался в них: рекламные слоганы, описания товаров, напоминания о правилах поведения, предупреждения. Полотнища многословных объяснений закрывали собой всё пространство. Я невольно задумался над тем, почему люди настолько полагаются на текст.
Но что удручало ещё больше — половину иероглифов я не мог прочесть. Непонятные символы бросались в глаза, и на душе стало до того тревожно, что меня начало подташнивать.
Разумеется, кое-как читать и писать в Дзютэнской школе меня научили. Но среди монстров бытовало мнение, что «мёртвой букве никогда не заключить в себя живую мысль» и что «лучше рисовать картины, чем буквы». Лишь редкие трудяги, вроде отличника Итирохико, умели читать наравне с людьми.