— Кю…
Я услышал тихий дрожащий писк и поднял голову, но перед собой на асфальте увидел лишь пустую алюминиевую банку, которая, похоже, не поместилась в урну.
— Что это значит?..
— Кю.
Из-за банки появились два крохотных глаза.
Крыса? Нет, кто-то совсем маленький. На меня смотрел непонятный зверёк с длинной белой шерстью. Вернее… смотрел он не на меня, а на тот чёрствый хлеб, что я ел.
— Ладно, сейчас.
Я отломил от сухаря кусочек и на ладони протянул зверьку. Тот боязливо поёжился, но из-за банки выходить не стал. Тогда я положил хлеб на землю и убрал руку.
— На, ешь, — сказал я, но малыш ещё долго поглядывал то на меня, то на пищу.
Наконец он выбрался из укрытия и вцепился в угощение. Я услышал, как хлеб захрустел на маленьких зубках.
— Ты тоже откуда-то сбежал? — спросил я, не рассчитывая услышать ответ.
Белый комочек взглянул на меня глазками-бусинками и моргнул.
Я был совершенно один…
В дом, где жили мы с мамой, пришли незнакомые люди.
Они быстро рассовали всё, что у нас было, в картонные коробки. Башни из замотанных скотчем кубов росли на глазах. Из комнаты вынесли всё: мамину одежду, её туфли и даже кровать.
— Нам пора, Рэн, — сказал мой дядя, приподнимая манжету, чтобы взглянуть на часы.
Это он с одобрения всех наших родственников привёл сюда грузчиков. Я не отвечал и продолжал сидеть в углу комнаты под окном, обхватив руками колени.
— Простите, а это куда? — обратился к дяде рабочий.
— Оставьте, это я сам отнесу, — отозвался тот.
Я поднял голову. На кухонном столе источала тонкую струйку дыма палочка благовоний, воткнутая в курильницу. Рядом стояла маленькая урна с прахом и рамка с фотографией такого живого маминого лица.
Я смотрел на него, не отрывая взгляд.
— Рэн… Я понимаю, ты потрясён тем, что мамы вдруг не стало, но авария уже произошла, и с этим ничего не поделать. Мы как представители главного семейства династии возьмём тебя под опеку, хорошо? — сказал мне дядя.
— Ты единственный мальчик в роду, наш драгоценный наследник, и будешь расти, ни в чём себе не отказывая, — отозвалась тётя.
Её «ни в чём себе не отказывая» заставило меня задуматься. Мне доводилось слышать, что наши родственники — богатые люди, владеющие недвижимостью в самом центре города. Но в то же время мы почти никогда с ними не общались…
Я скользнул взглядом по фотографии, выпавшей из семейного альбома. На ней были мы втроём — я, мама и папа, ещё в те времена, когда ютились в маленькой квартирке. Как же я тогда был счастлив… Конечно, потому, что был совсем малышом, но главное — потому, что мы жили втроём. Кто бы мог подумать, что всё закончится вот так?..
— Рэн! Скажи хоть, что слышал меня! — раздался громкий дядин голос.
Я хорошо помню день, когда он разговаривал так же громко. Однажды дядя объявился в нашей квартире в сопровождении адвокатов и заставил папу и маму развестись. Наверное, это было как-то связано с тем, что я «единственный мальчик в роду, драгоценный наследник». После того случая мама рыдала целую вечность. Вот такие они люди: говорят громкими голосами, когда хотят добиться своего…
Но куда больше я злился не на дальних родственников, а на папу. Почему он видел мамины слёзы, но ничегошеньки не сделал?! Почему поступил так, как ему приказали?..
Я решил спросить об этом у дяди:
— Почему папа не пришёл?
— Забудь о нём уже.
— Почему? Он ведь мой папа!
— Ты же знаешь: твоя мать с ним развелась. Даже суд признал нас твоими опекунами. Он тебе чужой человек, — сказала тётя.
— Тогда я буду жить один!
— О чём ты? Ребёнок в одиночку ни за что не выживет, — дядя хмыкнул.
Я пытался просверлить взглядом его нос.
— Я смогу прожить один. А когда стану сильным, за всё с вами поквитаюсь!
— Да что ты несёшь, Рэн? Ты…
— Ненавижу! И вас, и отца — всех ненавижу!!! — крикнул я напоследок и выскочил из дома.
На Сибую вновь опускалась ночь.
Я пытался найти пристанище, пока совсем не стемнело. Какое-нибудь безлюдное место, где я мог бы дождаться утра под крышей. Но сегодня мне решительно не везло: всё оказалось занято такими же бедолагами, как я, или компаниями гуляк. Где-то и вовсе велись строительные работы. Я шёл так долго, что ноги начали заплетаться.
По пути я встречал родителей, прижимающих к себе детей. При виде этой картины в груди у меня что-то свербело. Всякий раз, когда я натыкался на лица детей — такие счастливые, такие беззаботные и благополучные, — в подсознании звучало: «Ненавижу!» Что-то неведомое бушевало внутри: «Ненавижу! Ненавижу!»