Когда он запел романс, посвященный непорочной красоте Валентины, предварительно пояснив, что влюбленные встретились под крепостными стенами Амбуаза, я вдруг перепугался: а ну как он догадался, что я влюблен? Что то же сражен красотой незнакомки в этом королевском городе, облюбованном историей? Странный он все же тип, этот Господин Кларе — я еще не знаю имени своей возлюбленной, а он уже, кажется, разгадал, что творится в моем сердце. В пропетом им описании Валентины я просто-напросто узнал ту, которую искал:
Вновь завладев либретто, он принялся воздевать руки, словно один был целый хор:
Поразительное совпадение между моим собственным чувством, которое я пытался скрыть и точно таким же чувством, охватившим Рауля — героя оперы Мейербера. Да где! Именно в Амбуазе — это было уж слишком! Я испытывал блаженство, слушая, как Рауль де Нанжис, протестант, хриплым голосом Господина Кларе изъясняется в любви вместо меня:
Господина Кларе было уже не остановить. Ему страшно хотелось высказать все, что он думал по поводу этой оперы.
— После признания Валентины опера начинает по-настоящему брать за живое. Наличие в четвертом акте «Гугенотов» andante amoroso (каватины), которого ничто или почти ничто до того не предвещало, — воистину загадка. Как заметил Берлиоз, чтобы такое замыслить, недостаточно таланта: тут нужен гений! — Господин Кларе говорил точно заправский критик: — Следующая сцена происходит в замке Шенонсо…
Но у меня не достало духа прослушать всю оперу до конца в исполнении беззубого старика со скрипучим голосом, пребывающего в странно возбужденном состоянии. Во мне заговорило чувство — оно велело мне не выдавать его, не выказывать. И потому в тот момент, когда старик завел речь о дуэте Рауля де Нанжиса и герцога Неверского, я метнулся к двери — только меня и видели.
Это посещение хотя и развлекло меня, все же изрядно подпортило удовольствие, которое я испытывал. Оказывается, то, что мне мнилось неповторимым, уже было с такою же силой испытано кем-то другим, за несколько столетий до меня, накануне религиозных войн. Если моя любовь и являлась чем-то из ряда вон выходящим, сама наша встреча вовсе не была явлением исключительным. Неужто любовь уже на первых порах превратила меня в существо, до такой степени самонадеянное, что оно смеет думать, будто выпавшее на его долю чувство никогда дотоле не было испытано никем из смертных? Разве не следовало к тринадцати годам осознать: то, что представлялось единственным и неповторимым, происходило на свете бесчисленное количество раз, было многократно поставлено на сцене и, может быть, даже опошлено?
Глава 8
ПОХОД В АМБУАЗСКИЙ ЛЕС
Зимний пеший поход в Амбуазский лес был семейной традицией, которой отдавали дань несколько раз в неделю. Когда мы отправлялись в него с отцом, темп брался военный, шаг был бодр и энергичен, ни ветер в лицо, ни затянутое облаками небо в расчет не принимались и не служили помехой. Узорочье окружающих нас веток и стволов напоминало переплетенье жилок на агатовых камнях. Вдали меж почерневших стволов и в просветах полян витала голубоватая дымка. Отец нередко приглашал пройтись с ним двух своих друзей — маркиза, придерживающегося монархических взглядов, и генерала-голлиста. Их разговоры не были пустой болтовней, это были целые экскурсы в историю, воспоминания о стратегических планах, военных кампаниях, баталиях. Всей грудью вдыхая наполненный влагой воздух, подставив лицо бледным солнечным лучам, ласкающим зеленый бархат мха на стволах деревьев, мы — трое старших сыновей — старались держать темп и не отставать, приходилось ли идти по широкой лесной дороге, по узкой тропе с выступающими корнями деревьев, или же продираться сквозь непролазную чащу, с легким скрипом ступая по сухой траве, припорошенной снежком. Мы ловили слова старших и дышали тем же воздухом, что и наши предки, древние галлы. Красноречие было исконным даром этого народа. Во времена Цезаря галльская аристократия жила в лесах, что не только доставляло ей удовольствие, но и обеспечивало безопасность. Леса были храмами с божествами, деревенские жители тех времен, следуя обычаю друидов, посвящали какое-нибудь прекрасное дерево Богу.