— Кто такая эта жандармская жена? — сходу спросил я, нимало не робея.
— Мона Лиза была третьей женой Франческо ди Бартоломео ди Замбини дель Джокондо, человека спесивого, богатого, неотесанного, старого бородатого ревнивца, жандармского предводителя города Флоренции. Думаю, ее портрет был написан между 1503 и 1505 годами. Да Винчи натягивал вокруг нее полотняные экраны, дабы задерживать солнечные лучи и приглушать их свет, поскольку поставил себе задачу дать проявиться внутреннему свету, идущему из души. Мне всегда казалось, что лицо Джоконды похоже на алебастровую лампу.
Он обернулся на жену, словно хотел убедиться, что и от лица его возлюбленной в лучах электрической лампочки исходит такое же свечение.
— От Моны Лизы идет прозрачный белый свет, который ложится на все вокруг, — проговорил он, ища в подруге жизни признаки изменчивой эманации, на которую то и дело посягает тень. В вечернем полумраке, царившем в старом домике, Муза да Винчи и Госпожа Кларе представлялись мне проводниками некоего единого загадочного источника излучения.
— Вглядись хорошенько в картину, — продолжал, обернувшись ко мне, Господин Кларе, — и увидишь слева за спиной Джоконды извилистую дорогу в долине, ведущую к горным вершинам, различимым на горизонте. А справа — мост через бурливую реку, вроде того, на котором ты резвишься в глубине парка. Горный массив, затушеванный дымкой, подтверждает теорию да Винчи о синеве отдаленных планов и напоминает ту горную гряду в Альпах, с которой он делал наброски после восхождения на Мон Роз.
Мне было вдвойне интересно слушать, ведь отец только что открыл наше семейное гнездо для посещения публики.
Он потребовал, чтобы мы каждый день вставали ни свет ни заря и к определенному часу были готовы, поскольку перед нашими постелями под балдахинами уже в девять выстраивались посетители; и то сказать, как бы они были разочарованы, если бы в анфиладе гостиных и спален им стали попадаться взлохмаченные заспанные подростки.
Кроме того, отца очень заботила сохранность экспонатов; да и как было не беспокоиться, когда такая прорва народу проникала в памятник культуры и истории, где частенько оставалась с глазу на глаз с шедеврами, при том что надежной системы охраны не было. Отец, движимый исключительно благородной страстью разделить с другими радость обладания бесценными сокровищами красоты и позволить наибольшему количеству соплеменников прикоснуться к боговдохновенной душе, оставившей неизгладимую печать на этих стенах, вовсе не думал о возможности кражи. А вот Господин Кларе был прямо-таки одержим этим. Он все никак не мог забыть довоенный денек, 21 августа 1911 года, когда один из его дружков стибрил у Франции обольстительную улыбку мирового значения. Он не утаил от меня, как это произошло.
— Познакомился я как-то с одним необычным человеком. С виду такой невзрачный, нелюдимый. Ну и стал он меня навещать по большим праздникам с шампанским, хотя задним числом я думаю: а не был ли он случаем влюблен в Сьюзи? Звали его Венсан Перруджа. Рабочий из Италии, производивший ремонт в Квадратном зале Лувра. В его ничем не примечательной жизни была одна страсть — лицо Моны Лизы. Каково же было мое изумление, когда много лет спустя я узнал, что он похитил портрет жандармской жены. Для этого он вынул знаменитое полотно из рамы и два года прятал его в шкафу для веников, на последнем этаже дома номер пять по улице Л’Опиталь-Сен-Луи, где тогда проживал.
Услышав это, я задрожал и долго не мог успокоиться. У меня тоже была одна тайная страстишка, о которой никто не догадывался. Я забирался в высокий шкаф, стоявший в большой зале Кло-Люсе, где хранились ловушки для пауков. Шкаф этот был установлен как раз напротив фрески Леонардо да Винчи. Это составляло — я был в том убежден — мою тайну. Неужто Господин Кларе все же догадался? Отчего он заговорил со мной именно на эту тему? Знал ли он наверняка или только предполагал? И как мог прознать о том? Мне стало не по себе. Я устыдился мысли, что меня могут застукать, когда я предаюсь своему тайному удовольствию. Я ведь еще и не насладился им сполна. А состояло оно в том, что отказавшись идти со всеми на прогулку, я забирался в этот шкаф и таращил в темноте глаза на единственную женщину с обнаженной грудью, которую мне дано было созерцать. На фреске была изображена еще молодая особа, державшая в правой руке перед левой грудью яблоко — плод искушения. Называлась фреска «Помона». Ее пристальный взгляд, красивый абрис рта, нежность и упругость тела, исходящее от кожи свечение, телесная любовь, которую она, казалось, готова была излить, навсегда потрясли меня. Мало того, у нее была одна из тех двусмысленных улыбок, секретом изображения которых владел Тосканец, — она, казалось, приглашала к осуществлению наяву самых безумных грез подростка, открывающего для себя чувственный мир. Но кое-чего Господин Кларе точно уж не мог знать, — женщина, которую я желал, одарила меня ни с чем не сравнимой привилегией: она представала передо мной совершенно нагой.