Часто прикладывался я в Кло-Люсе ухом к земле: а вдруг я смогу услышать далекое эхо бешеной скачки лошади, до смерти загоняемой королем? Как пролег его путь? Промчался ли он мимо восьмиугольной башни из кирпича и камня? Только стук копыт мог бы ответить на эти вопросы. К сожалению, я ничего не услышал. Зато у меня случилось незабываемое видение, ясное, будто наяву: толпа нищих бредет с факелами за гробом Тосканца при свете дня в первых рядах траурной процессии. Лохмотья вместо одежды, истощенные лица, волосы как мочало. Такова была воля Леонардо: он пожелал, чтобы в последний путь его проводили сливки бедноты.
Чье-либо отсутствие сродни расползающейся ткани, сотканной из обрывков материи, возвращающихся к вам разрозненными и неповторимыми. Мне недоставало Тосканца, его бесконечного изящества во всем, без которого он так же немыслим, как архангел без крыльев. Более всего недоставало мне мгновений его прошлой жизни, представавших в идеализированном виде. Я прозревал их, стоило ему как-то проявиться, а звук его голоса был лучшим из проводников в то время. Когда кого-то больше нет, остаются воспоминания, они, словно изваяния, выточенные Временем и слегка подправленные настоящим.
Казалось, что современники Леонардо все как один признали, что в его лице природа явила миру чудо, некий человеческий идеал, способный понять сущее, проникнуть в его тайны, а затем преобразовать, заново выдумать и довести благодаря искусству до эстетического и человеческого совершенства. И если он исчез, так для того лишь, чтобы вернуться полным силы во всеоружии всей своей одаренности и физического совершенства. Ведь это о его красоте говорили, будто «она выше всяких похвал», его изящество называли бесконечным, а сердце — исполненным королевского великодушия. Затянувшееся отсутствие обнажало его подлинные добродетели, приоткрывало завесу над высшей гармонией, присущей ему. Он был где-то далеко, но неожиданно представал перед глазами:
«Блистательностью своей наружности, являвшей высшую красоту, он возвращал ясность каждой опечаленной душе, а словами своими он мог заставить любое упрямство сказать «да» или «нет». Своей силой он смирял любую неистовую ярость, и правой рукой гнул он стенное железное кольцо или подкову, как свинец. С равной доброжелательностью принимал он и выказывал внимание любому другу, будь тот богат или беден, лишь бы обладал он дарованием и доблестью. Он украшал и возвышал каждым своим действием любое смиренное и убогое жилище»[117].
Человек, проживавший в нашем доме задолго до нас, не превратился в прах. Его последняя мысль была лаконичным шедевром — блистательное «Я продолжу» он бросил далеко за пределы своего земного бытия, веруя в миссию художника. Поставить созидательную способность человека выше было уже невозможно. «Дух художника преображается по подобию божественного духа». Задолго до того, как он угас в Амбуазе, им были произнесены главные слова:
«Как до краев заполненный день дает возможность насладиться сном, так и хорошо прожитая жизнь дает возможность насладиться смертью. Жизнь, которой хорошо распорядились, всегда довольно долгая».
Глава 49
ОБРЕТЕННЫЙ КОДЕКС
Как-то раз с мыслью, что его нет в этом мире, что он более не вернется, но что вместе с тем он никуда и не уходил, я решительно направился в его спальню, туда, где он скончался, и впервые закрыл за собой дверь на ключ, поскольку знал: зеркала — это двери, через которые приходят и уходят умершие. Я почувствовал себя наконец свободным и безбоязненно дожидался, когда Тосканец соизволит подать мне знак. После смерти на его рабочем столе остался восхитительный беспорядок: открытые книги, наброски, инструменты разного рода. Уверовавшись во всесилии света, он отправился к тому, кого именовал: «Распорядителем стольких чудес».
…Сверкая подобно клинку, посеребренный вечерний луч проник в спальню и пронзил ее насквозь. Я сделал то, на что не осмеливался раньше: зажег по обе стороны камина два факела. Тьма расползлась по углам, и все предметы обстановки как-то особенно рельефно предстали в неровном пламени факелов. Я принялся не спеша обследовать все, что меня окружало: ларец для драгоценностей, диптих с эмалевым изображением распятия, оловянный кувшинчик, немецкий керамический кувшин из Вестервальда, фигурка Христа XVI века, инкрустированная слоновой костью и перламутром. Мне было просто необходимо поговорить с ним. Я забрался на его постель и разлегся на ярко-красном бархате. Это был условный сигнал. Он редко заставлял ждать себя, но никогда не заговаривал первый. Надлежало заявить о себе, произнеся первый вопрос: