И вскоре кучка молодых людей уже играла с шариками, которые я подарил Тилли, и заглядывала под юбки ее фарфоровых кукол. Я пребывал в ужасе и время от времени, заикаясь, выражал недовольство – но тщетно.
– Развлекайся, Пердунишка! – глумился Фартингейл.
– Если, конечно, не предпочитаешь праздновать со своей шлюхой на Микл-стрит! – добавил Гэнни, отхлебывая ром из бутылки.
– Эй, посмотрите сюда! – закричал какой-то студент из спальни. И появился, неся трофей – связку моих заветных бананов, тех самых, что я берег, дабы отметить завтрашнее посвящение в сан.
– Бананы! – завопил Гэнни. – Я их как-то пробовал! Отличная штука! Делите на всех!
Я застонал; мне оставалось лишь наблюдать, как мои драгоценные фрукты вырывают из рук Гэнни под громкие, мощные крики восторга. Гуляки быстро приговорили бананы, и вскоре от моей связки ничего не осталось, кроме шкурок, разбросанных по полу миссис Фуни.
– Ура Пастору Пердунишке! – завопил с набитым ртом Хиггз и похлопал меня по спине. – Превосходные бананы! – Кусочек вылетел у него изо рта и приземлился ко мне на жилет, и меня переполнила меланхолия. – Выпей, сэр!
И тут парнишке лет двадцати с костлявыми коленками, порядком набравшемуся, пришла в голову блестящая идея – залезть на каминную полку, где хватало места для троих, и провозглашать с нее тосты в честь нас и скорого посвящения. Кое-какие украшения пришлось для этой цели снять, и я нервно наблюдал, как Фартингейл смел на пол мою ракушку, а Гэнни щупал ножик для рыбы, подарок матери Томми. Также убрали мою Библию, и яйцо ската, и «Мировую историю» Хэнкера, и «Ракообразных» Германа, а все мои сушеные тыквы бесцеремонно сдвинули в сторону. Я не отрывал взгляда от склянки; я не хотел привлекать к ней внимания, но беспокоился за ее сохранность. Я обеспокоенно смотрел, как Фартингейл не без помощи Гэнни откатил ее в дальний конец полки. Наверное, Фартингейл заметил мой взгляд, потому что емкость тут же привлекла всеобщий интерес.
– Что там, Фелпс? – спросил Фартингейл, подцепляя склянку.
Я промолчал, но сердце мое разверзлось в страхе.
– Тайна? – не унимался Фартингейл. Он с тысячи шагов различал малейший признак слабости.
– Да, расскажи нам, что ты в ней хранишь! – потребовал Поппл. – Это ром?
Это Поппл как-то обозвал меня – из-за моего искреннего уважения к Настоятелю (прости, читатель, что повторяю эти грубые слова) – «жополизом».
– Или маринованная селедка? – гадал Фартингейл. Он знал, что я из рыбацкой деревушки. От меня добивались отпета.
– Может быть, тост? – неуверенно предложил я, но Поппл уперся рогами – пусть я объясню, что в склянке. – Ничего особенного, – сказал я. – Мне оставил это отец. – Но Поппл продолжал яростно настаивать. Я подумал, как бы солгать, но неправда всегда давалась мне с трудом, ибо за нее мне с таким постоянством доставалось в детстве, поэтому в голову ничего не приходило.
– Ну? – настаивал Фартингейл. – Что это за ужасная тайна? Это съедобно?
– Нет! – в ужасе закричал я. Господи, не дай им съесть человеческую плоть!
– Животное, овощ или минерал? – спросил другой студент.
– Животное, – выдавил я. Мне хотелось одного: чтобы они перестали. И я выпалил: – Смею предполагать, что это пуповина, – я умолк, – которая некогда соединяла меня с матушкой.
На этих словах комната взорвалась какофонией смеха, издевок, колкостей, гиканья и свиста, и склянка вместе со смущенным и несчастным владельцем стала объектом веселья и насмешек.
– Тащите ее сюда! – крикнул Фартингейл, заводя всех. – Давайте исследуем ее поближе.
– Да, точно, – согласился Поппл. – Киннон у нас медик. Он может высказать свое мнение о здоровье этого занимательного предмета.
– Там не на что смотреть, – завопил я. – Не на что!
Почти что правда; жидкость в склянке из-за тепла от камина помутнела еще больше с того дня, как я привез ее из Тандер-Спита. Пуповина смотрелась неясным разводом.
Но Киннон, молодой студент-медик, непреклонно настаивал, что должен ее осмотреть, так как в последнее время весьма интересуется акушерством и гинекологией (тут он подмигнул однокурсникам), и вернет мне склянку, как только мельком глянет на интересующий его объект.
– Пожалуйста, умоляю, осторожно! – закричал я, когда мою склянку – вдруг ставшую для меня необычайно ценной – спустили с полки. Я наблюдал, как ее передают над головами Киннону, который стоял у дверей рядом со студентом, курившим трубку.