Я бесшумно крался по берегу реки. Полумесяц давал достаточно света, чтобы различить тропу. К несчастью, тот же лунный свет был настолько ярок, что страж на мосту увидел бы меня, привлеки я его внимание. С каждый шагом земля становилась мягче, пока я не увяз по лодыжку в болотистой почве. От стоячей воды поднялся сильный запах торфа, когда я осторожно вытащил ногу из топи. Ветер был слишком слаб, чтобы перекрыть шум, если я вдруг споткнусь, и я двигался очень, очень осторожно, страшась, как бы не вспугнуть из камышей птицу, спящую в гнезде. Скоро уже я шел по колено в воде. Вода была совсем теплая, и тогда я скатал дорожный плащ и привязал его вместе с кожаной котомкой на спину. И пустился вплавь. Я решил не рисковать, не переплывать эту широкую реку одним махом — плащ и котомка скоро намокнут, станут тяжелыми и будут мне мешать, — я переплывал от одной опоры моста к другой, держась в тени. Каждый раз, доплыв до сваи, я тихо повисал на ней и прислушивался, и слышал только, как вода плещется о мое тело. Почти добравшись до другого берега, где опять начиналась насыпная дорога, я остановился.
Это была самая опасная часть переправы. Западный берег был местом открытым, и выйти прямо здесь из воды нечего было и думать. При лунном свете я был слишком хорошо виден. Я набрал побольше воздуха, погрузился в воду и отпустил сваю. Меня тут же подхватило течение. Меня кружило в водоворотах, я утратил всякое представление о направлении. Дюжину раз я выныривал на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, потом снова погружался. Я даже не пытался грести. Только выныривал, заглатывал воздух и, толкнувшись руками, снова уходя под воду. Силы мои таяли. Я понимал, что пора выгребать, иначе утону. В очередной раз вынырнув на поверхность, я глянул на луну, чтобы определить направление, и стал грести к берегу. Плавание под водой утомило меня больше, чем я полагал. Руки заболели, и я подумал, не слишком ли долго я нырял. Плащ и котомка тянули вниз. Я то и дело опускал ноги, пробуя, не достану ли до дна, но всякий раз меня ждало разочарование и всякий раз я глотал грязную воду — настолько я устал. Наконец ноги и вправду коснулись дна, хотя было оно таким мягким, что стоять на нем было невозможно, и я забарахтался, шатаясь и колотя руками — я так устал, что уже не думал ни о какой осторожности. Мне хотелось только одного — добраться до спасительного берега. Последние силы мои ушли на то, чтобы, спотыкаясь, пробрести по отмели и упасть, схватившись за осоку. Я пролежал так минут пять, не меньше, пока не почувствовал себя в силах ползти дальше на животе до твердой земли.
Утром я выглядел, наверное, как некий болотный упырь. Вся одежда была в тине, лицо и руки исцарапаны в кровь осокой, по которой я полз через топь. Время от времени меня сотрясал приступ кашля — я пытался изрыгнуть вонючие остатки грязной воды, которой успел наглотаться. Но я был уверен, что моя переправа осталась незамеченной. Когда настоятель монастыря святого Киарана прикажет поймать меня и вернуть, посланные им сперва узнают у сборщика на мосту, не видел ли он меня, после чего поднимут по тревоге людей на восточном берегу. А к тому времени, когда эта весть разойдется по западному берегу, между мной и моими преследователями уже будет немалое расстояние. Но все же я должен был признать, что в конце концов едва ли смогу избежать поимки. Одинокий юноша отчаянного вида, бродящий по стране, избегающий поселений и жилья — да во мне сразу признают либо беглого вора, либо беглого раба, тем более что на запястьях у меня еще не исчезли следы от кандалов, которые надел на меня Доннахад после Клонтарфа.
В голове у меня возник образ из гренландского моего детства. То были два бегуна моего отца, рабы-шотландцы, Хаки и Хекья, как они каждой весной отправлялись в путь и бродили по пустошам, босиком, имея с собой всего лишь котомку с едой, а все лето сами находили себе пищу. А еще вспомнился рассказ о том, как Карлсефни, в первый раз приплыв в Винланд, высадил их на берег, велев исследовать эту землю. Они убежали вприпрыжку в дикие места, словно ничего привычней для них не было, и благополучно вернулись. Если Хаки и Хекья могли выжить в чуждом Винланде, значит, я смогу сделать то же самое в Ирландии. Я понятия не имел, что здесь есть, за большой рекой, но решил сделать то же, что сделали рабы моего отца. Встал и, пригнувшись, начал пробираться по кочкам, поросшим травой, к ряду ивовых кустов, которые должны были стать моим первым убежищем в беге на запад.
Следующие пять дней слились в один, и я не помню ни последовательности событий, ни каждого дня по отдельности. В какое-то утро я споткнулся о древесный корень и вывихнул лодыжку — было так больно, что я решил, что останусь калекой. Вдруг вышел к озеру, и это вынудило меня сильно уклониться в сторону, чтобы обойти его. Помню, как стоял, наверное, целый час на краю леса, глядя на воду и не зная, обойти ли ее слева или лучше справа, и, приняв решение, пустился в путь, и как провел следующие несколько часов, сомневаясь, иду ли я в правильном направлении или обратно по своим же следам. И еще была ночь, когда я спал, как обычно, на земле, закутавшись в плащ и спиной к дереву, как вдруг проснулся от того, что мне показалось волчьим воем. Остаток ночи я просидел без сна, готовый залезть на дерево, но ничего не случилось. На рассвете, не выспавшись, я беспечно пошел дальше. И шел около часа, как вдруг заметил, что ножа нет в ножнах. Встревоженный воем, ночью я вынул его и положил на землю рядом с собой. Я вернулся по своим следам. И, к счастью, сразу нашел нож — он лежал там, где я его оставил.
Костров я не разводил. Даже будь у меня кремень и кресало, чтобы высечь огонь, я не рискнул бы, страшась предательского запаха дыма. Осень была мягкая, и для тепла огонь не требовался, и у меня не было пищи, которую нужно было бы готовить. Я питался плодами. Как раз созрели всевозможные орехи и ягоды — лещина, клюква, черника, брусника, рябина, слива, терн, дикие яблоки. Разумеется, все равно я был несыт, и порою живот у меня болел от кислых плодов. Но я даже не пытался поймать оленя или зайца, переходивших мне дорогу. Я стал не менее робок, чем сами эти животные. Заметив их, я приседал на корточки в подлеске, опасаясь, что своей охотой могу привлечь внимание преследователей и они обнаружат меня.
Я не отдалялся от человеческих поселений, по крайней мере, в первое время моих странствий. Местность представляла собой смесь лесов, расчищенных полей, пастбищ и болот. Часто встречались селенья и деревушки, и дважды я натолкнулся на crannog — место, где очередной rituath построил себе хорошо защищенный дом на искусственном острове посреди озера. Больше всего меня беспокоили деревенские сторожевые собаки. Время от времени они обнаруживали мое присутствие и поднимали отчаянный тревожный лай, заставляя меня торопливо отступать, а потом идти далеко в обход, чтобы обогнуть их. Один или два раза ватаги детей, играющих на опушке, чуть не обнаружили меня, но обычно их присутствие было мне на пользу. Их крики и вопли не раз предупреждали меня о близости селенья, прежде чем я натыкался на него.
Я понятия не имел, как далеко я продвинулся на запад. Но заметил, что земля постепенно меняется. Леса стали не такими густыми, и больше встречалось открытых, поросших кустарником мест. Все чаще на горах показывались каменные проплешины, и шире стали пространства пустошей. То был край более суровый, менее приятный, и поселения здесь встречались реже, зато и отсутствие леса лишало меня укрытий и делало уязвимее. Однако за пять дней я настолько приспособился к скрытному хождению в этой местности, что начал считать себя чуть ли не невидимкой. А может быть, впав в полубред от нехватки пищи, я вернулся к мечтаниям моего 'гренландского детства, когда воображал себя в роли Одина Невидимого, незримо странствующего по свету.
Тем большим потрясением стало для меня то, что случилось на шестой день побега. Предыдущую ночь я провел в небольшом шалаше, который сделал, сложив ветки в виде крыши над расщелиной между двумя большими камнями среди голого верещатника. Вскоре после рассвета я покинул это лежбище и начал спускаться в долину, которая шла вдоль края пустоши. Впереди виднелась купа деревьев на берегу небольшой речки, бежавшей по долине. В деревьях можно как-то укрыться, подумал я, и если повезет, найдется что-нибудь съедобное. Я углубился в рощу и шел довольно долго, пока не оказался собственно на берегу ручья. Вода в нем была чистая и мелкая и красивой рябью пробегала над коричневыми и черными камешками и зеленью водорослей. Столбы солнечного света пронзали зеленый подлесок, и птицы пели со всех сторон. Место казалось столь девственным, будто сюда никогда не ступала нога человека. Я раздвинул кусты, положил котомку на землю рядом с собой и лег на живот, чтобы погрузить лицо в воду и ощутить ее прохладу. Потом я напился прямо из ручья. Наконец, став на колени, набрал пригоршню воды и плеснул себе на шею. Тогда я утерся и поднял глаза… На другом берегу речки, шагах в десяти от меня, не больше, стоял человек. Он стоял совершенно неподвижно. Потрясенный, я понял, что он, очевидно, уже стоял там, когда я появился, и я его совершенно не заметил. А он даже не прятался. Он просто стоял неподвижно, и это обмануло меня, а еще то, что лес был полон обычным птичьим гомоном, стрекотанием насекомых, шепотом и плеском воды. Я посмотрел ему в лицо, но выражение его лица не изменилось. Он стоял и спокойно разглядывал меня. И я не ощутил никакой тревоги, ведь он был так спокоен и невозмутим.