Ему бы, наверное, удалось выдержать хорошую мину, если бы во дворик не вбежали дети, жаждущие поцелуев и объятий от мамочки и папочки. Джеймсу даже захотелось прогнать их обоих — его шокировала боль, которую он почувствовал, наблюдая за их играми с Арнольдом.
Синтия хохотала, глядя на их проделки. Патрисия, которую ласково называли Сверчок, восторженно скакала вокруг собаки; ее брат Тодд побежал за теннисным мячом. Подобрав, наконец, мячик, он швырнул его через всю поляну.
— Арнольд, лови!
Эту команду можно было и не произносить!
Грудь Джеймса прямо распирала любовь, когда он смотрел на своих детей. Но вместе с этой любовью поднималась и печаль; он чувствовал в сердце боль и вроде бы беспричинное горе. Он слышал смех, смотрел, как его дети играют, — яркие пятна радости в его собственном дворе… И чувствовал растущую горечь, от которой не мог избавиться, которую не мог понять. Это его подавляло…
— Что случилось, Джеймс? — спросила Синтия, глядя на него; она удивилась, увидев в его глазах слезы.
— Ничего, — снова ответил он; ничего другого он сказать не мог.
Иногда таким образом на него действовала красота. Он вспомнил, что испытывал такие же чувства, когда Синтия согласилась выйти за него замуж. Он тогда не знал даже, как выразить свою благодарность: он просто ошалел от радости!
Отодвинув стул, Джеймс встал.
— Мне пора ехать, а то опоздаю. Мост «Золотые ворота» будет сейчас просто забит машинами!
Синтия пошла за ним; она взяла Джеймса под руку и игриво улыбнулась.
— Ты ведь можешь подождать? Еще часик, как раз пробка рассосется. Я собираюсь в душ… Может, потрешь мне спинку?
Джеймс рассмеялся, но не ответил. Отпустив руку Синтии, он слегка обнял ее за талию — так, чтобы она вошла в дом впереди него.
Они оказались в гостиной с куполообразным потолком; комнату заполняли книжные полки, посреди гостиной — камин. Подхватив спортивную куртку Джеймса, Синтия подержала ее, помогла ему одеться. Обойдя мужа и оказавшись перед ним, она поправила воротник и пригладила на нем куртку. Нежно на него посмотрела.
— Ты очень симпатичный, доктор Уайатт!
Джеймс издал неопределенный звук.
Протянув руку, Синтия коснулась его плеча.
— Я люблю тебя, Джеймс! Ты ведь знаешь это, да?
Джеймс вгляделся в ее глаза, наклонился, крепко поцеловал в губы.
— Я знаю, — он выпрямился и печально улыбнулся. — А вот за что — только Богу известно!
— За то, что ты так близко все принимаешь к сердцу, — ответила она.
Джеймс молился, чтобы это было действительно так; чтобы даже те люди, которые знали его не больше чем десять минут, понимали — он не относится к той категории людей, о которых пишется в анонимных листовках борцов с абортами. Одна такая листовка пришла вчера по почте. Какой-то фанатик-христианин бросался цитатами из Писания; ясно было, что он горел огнем Божьим и хотел заодно сжечь все вокруг себя. Это письмо Джеймс бросил в камин, от него остался только пепел. Он не говорил о нем Синтии, да и не собирался — жена только расстроится.
Он уже дважды получал письма с угрозами. Последнее письмо, по сравнению с предыдущими, было даже мягким — обычные едкие фразы и риторические вопросы, которые должны были его уязвить.
И все равно оно его поразило. Такие письма всегда его поражали — почти так же, как изумил его как-то раз вид разгневанной Синтии. «Как могут люди, которые заявляют, что живут во имя любви и Иисуса, так бессердечно судить и выносить приговор? — спрашивала Синтия. — Они пробовали когда-нибудь поставить себя на твое место? Они ведь даже не пытаются понять, что заставляет человека вроде тебя просто выполнять свой долг! Кроме того, если аборты — вещь неправильная, почему тогда они узаконены? Почему тогда их оплачивает правительство?»
На эти вопросы у него не было ответов — ни тогда, ни сейчас.
Он наблюдал, как Синтия повернулась, чтобы подать ему его черный кожаный докторский чемоданчик. Он, конечно, тяжелый — но все же легче, чем отяжелевшее сердце Джеймса. Какая несправедливость! Ведь он так заботится о людях. Уж он-то знает, что происходит с человеком, если рядом не окажется врача! Слава Богу, хоть Синтия это понимает!
С самого начала она поддерживала Джеймса в его работе; точно так же, как она поддерживала его материально все последние годы его учебы. Эти годы тянулись долго, были голодными и очень тяжелыми — годы, принесенные в жертву. Синтия говорила ему, что именно в это время она поняла его принципы, поняла, насколько он заботится о людях. Поняла, когда увидела, как он долгими часами корпит над книгами и работает; как обращается с пациентами; как огорчается, когда пациент умирает, независимо от того, насколько безнадежным был случай.