О собственной роли в этом спектакле мы почему-то не думаем, будучи, однако, сценаристами, режиссёрами, примадоннами и зрителями — в одном лице. Какой же смысл сетовать?
Кто просил придумывать, когда все уже есть? Так можно только потерять, а выдумка, как бы она ни была хороша, никогда не заменит нам жизни. Хочешь — делай, а не хочешь, так зачем сокрушаешься?
Любовь выдумали. «Нет любви, есть контакт», — говорил Заратустра, а лучше, наверное, и не скажешь. Что такое любовь, если не мои «фантазии на тему»? Один думает, мучится, а другому и дела нет: вот и вся любовь.
Контакт симметричен. Поверхность контакта — одна на двоих, одинакова для обоих. И домысливать нет нужды, а что есть — то есть, этого не отнимешь! Малый контакт лучше большого идеализма, даже очень большого.
Близость — это и есть контакт, только полный, без обиняков и двусмысленности. Полнота контакта даёт мне ощущение собственной полноты, ощущение собственной целостности, ощущение меня Самого. Собою Самим становишься только благодаря Другому. Насколько же мы нужны друг другу! И как же отчаянно не понимаем мы этого, одевая Другого в прокрустово ложе своих притязаний! Ждёт нас судьба Прокруста, ждёт!
А контакт достоверен. Нет тут ничего иллюзорного, двусмысленного, вымышленного, здесь ложь невозможна. Достоверность — вот первый и главный обличитель идеализма!
Только контакт достоверен, только он — непосредственное проявление жизни, он и есть сама жизнь. Разве можно подвергнуть его оценке? Разве можно его понять, разъяснить? Вот где осознаёшь, что оценка — лишь вымысел!
Когда я додумываю отношения, другой перестаёт быть Другим, он пропадает. Я тешусь своим вымыслом, словно соской-пустышкой, я оказываюсь в абсолютном одиночестве, которому нет ни оправдания, ни исхода.
Конечно, выдумать можно всё что угодно. Можно выдумать красочно, ярко, затейливо. Но такое древо плода не принесёт. Вне контакта ничего нет, пустоцвет — и есть пустоцвет.
А любовь виртуальна. И безумие, и скромность в любви смешны, обманчивы и нелепы. Во всех этих изысках не много здравого смысла. Привнести в жизнь можно всё что угодно, только вот будет ли она от этого лучше?
Страх — это избегание. Страх самой сутью своей препятствует контакту, и даже малейший страх делает близость абсолютно невозможной. Но каждый из нас — порождение культуры страха, контакт для нас в лучшем случае сумма, но это не контакт.
Все мы странники, мы странники своих параллельных миров, пересекающихся, но не соприкасающихся никогда. Каждый в себе. Полное одиночество, отграниченное страхом и определяемое идеализмом, нам обеспечено. Мы высохли, источник высох.
Удивительно, что даже там, где наши миры пересекаются, не возникает контакта, точки пересечения наших миров — это не точки контакта, а точки бесконечных защит и бегства! Жизнь пущена по ветру идеализма в пространстве страха. Мы безумны, мы мертвы.
Где же теперь мой дорогой Странник, мой Заратустра? «Нет между нами границы, а лишь одно расстояние». Нет, мне не одиноко без него, мне даже неплохо без него, мне пусто, во мне дырка.
Иногда во мне то подобно внезапному выстрелу, то гигантскому взрыву просыпается ужас, я думаю, что он не вернётся никогда. Потом я беру себя за шиворот и, встряхнув как следует, говорю:
«Ты же не знаешь, как будет, чёрт тебя дери! Не знаешь, и не твоего ума дело! Зачем кликушествуешь? Кругом люди, они дороги тебе или нет? Живи и научись наконец смеяться, не испытывая страха!»
Бояться нужно не того, что он не вернётся (бог его знает, как будет), а того, что я могу бездною своих переживаний по этому поводу выстроить меж нами стену, границу, будь она неладна. Не думать, не ждать, не требовать, не надеяться надлежит человеку, но жить! Он так говорил.
Заратустра не придёт к мёртвому, он от него ушёл! И если я хочу увидеть Другого, я сам должен стать Другим, самим Собой, мне самому следует вытянуть себя за волосы из болота моего идеализма, из топей моих «депрессивных эпизодов», из ущелий страха. Для муравья и чашка с молоком — бездна!
Причём приводить себя в порядок нужно не для того, «чтобы он вернулся» (себя-то не обманешь!), а чтобы чувствовать себя человеком, чтобы быть эгоистом. Я должен понять, что всё это мне нужно! И хватит лить слёзы — смешно!
Надо смеяться… Смеяться.
О ПРИЗРАКЕ И ЗАГАДКЕ
Я стал замечать за собой странности. Нет-нет, да обознаюсь на улице: увижу высокого, широкоплечего человека, уверенно топающего по лужам, и у меня словно обрывается что-то внутри — «Зар!»
Но нет, всё тщетно. Нет со мной Заратустры, со мной только его вопросы:
«Жив ли ты ещё, друг мой?»;
«Пытаешься ли ты победить смерть или решил уже всё-таки жить?»;
«Знаешь ли ты теперь, что есть эгоист?»;
«Будешь ли ты другом Другому, оставаясь Другим и не терзаясь этим?»;
«Знаешь ли ты, друг мой, как отличить свет от отражения света?»;
«Что пугает тебя, друг мой, кроме страха твоего?»;
«Готов ли ты смотреть на Солнце без тёмных очков иллюзий своих?»;
«Готов ли ты, друг мой, танцевать с теми, кто не боится смерти?»;
«Готов ли ты, друг мой, идти на встречу ко мне?»
Нельзя над этими вопросами думать. Они не для мысли, они для действия — глупость остановят, а нужное, благодаря им, само родится. Главное — не надо глупости, не нужно суетиться.
Мы не сознаём своих действий. Мы делаем их осознано, но это осознанность внутри самого действия, а не в отношении этого действия. Изнутри всё хорошо, всё правильно, а со стороны — глупость.
Нам кажется, что поступок наш осознан, логичен, правомерен, выверен, но это лишь потому, что у нас и прокуроры с судьями, и адвокаты с присяжными, и даже пострадавшие с обидчиками — все заодно.
Каждый из нас преследует свои интересы, но до начала преследования следует уяснить: является ли этот интерес подлинно нашим и хотим ли мы в действительности именно того, что заявляем в качестве собственного интереса.
Может ли месть, например, быть истинно нашим интересом? С усладой от торжества справедливости придёт и раскаяние в содеянном, цикл не завершился, он вышел на новый виток. Мстящий не думает о самом Себе, а потому подлинно своих интересов у него нет, но только интересы страхов да глупости.
Мы словно загипнотизированные неизменно удовлетворяем свой страх, но этот прожора ненасыщаем. Он с ловкостью меняет обличья: страх несправедливости быстро сменяется у нас страхом под личиной угрызений совести. Мы заботимся о своих страхах, но не о самих Себе.
В наших же интересах, чтобы было нам радостно. Но радость не рождается на руинах, радость — дитя созидания. Отрицая то, что приносит нам горе, мы не строим обитель для радости нашей. Разбушевавшийся пожар губит, невзирая на лица.
Радость — птица, её надо прикармливать, мы же отпугиваем радость свою гневом собственным. А прикормишь её, так она и сама поселится в твоём доме, но нельзя посадить её в клетку. В клетке не поют, в клетке умирают.
Достигая желаемого, мы радуемся. Но кто же будет радоваться, если другому плохо? В наших же интересах, чтобы другому хорошо было. Так что подлинный эгоизм — это альтруизм высшей пробы.
Мужество не в том, чтобы отстаивать собственные интересы (это воинствующие идеалисты так думают), и не в том оно, чтобы отказаться от собственных интересов (это смиренные идеалисты так думают).