Обложка со снопом пламени, вылетевшим из револьверного дула, скрывала последний опус Оскара Окли. Гангстеры, блондинки, шикарные бары, фантастические погони. Макулатура в чистом виде.
В «Деле о пропавшем консервном ноже» Джона Джеймса Марка Грант насчитал три юридических ошибки на первых двух страницах, что, по крайней мере, позволило ему провести пять приятных минут в сочинении воображаемого письма автору.
Что именно скрывает на своих страницах худосочная синяя брошюра внизу стопки, Грант вспомнить не мог. Должно быть, что-то наставительное, подумал он. О мухах цеце, здоровом питании, сексуальных отношениях, или еще о чем-то в том же духе. Любая из книг была полностью предсказуема.
Неужели никто больше в этом мире не хочет менять раз и навсегда заведенную пластинку? Неужели теперь каждый писатель втиснут в свою единственную узкую рамку? Литераторы пишут только то, что ждет от них публика. А публика говорит о «новом Сайласе Уикли» или «новой Лавинии Фитч» точно так же, как о «новом галстуке» или «новой прическе». Такие читатели никогда не скажут «новая книга такого-то», какой бы она ни была; их интересует не сама книга, а лишь факт ее новизны — на что она будет похожа, они знают заранее.
Хорошо бы, подумал Грант, отворачиваясь с отвращением от пестрой стопки, остановить все типографские машины сроком на поколение, объявить мораторий на выпуск новых книг. Вот бы какой-нибудь гениальный самоучка изобрел такой луч… Тогда больным, неподвижно лежащим на спине, не присылали бы пачки идиотской писанины, и самоуверенные девицы не требовали бы их чтения.
Грант услышал, как дверь в палату открылась, но не пошевелился, чтобы взглянуть на вошедшего… Он отвернулся лицом к стене в буквальном и переносном смысле.
Шаги приблизились к постели, и Грант закрыл глаза, чтобы не вступать в разговор. Сейчас ему не нужны были ни глостерширское сочувствие, ни ланкаширская деловитость. В следующий момент он почувствовал аромат легкого очарования, разбавленного вызывающим ностальгию запахом далеких полей. Грант задержал дыхание. Лилипутка пахла лавандовой пудрой, а Амазонка — мылом и йодоформом. Сейчас его ноздри приятно щекотал дорогой запах Ланкло № 5. Только одна из его знакомых пользовалась этими духами. Марта Хэллард.
Грант приоткрыл один глаз и украдкой взглянул на посетительницу. Она, видно, только что наклонялась над постелью, чтобы проверить, спит ли он, а теперь с некоторой нерешительностью — если это понятие вообще можно было применять по отношению к Марте — рассматривала стопку книг на тумбочке. В руках у нее были еще две новые книги и букет белой сирени. Интересно, принесла ли Марта сирень потому, что считала ее наиболее подходящей зимой (в театральной уборной Марты Хэллард белая сирень не исчезала с декабря по март), или же потому, что цветы гармонировали с бело-черным стилем ее одежды? На Марте была новая шляпка и жемчужное ожерелье; в свое время Гранту пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть Марте похищенное украшение.
— Я тебя разбудила, Алан?
— Нет, я не спал.
— Видно, я зря старалась, — вздохнула Марта, кладя принесенные книги рядом с их нетронутыми собратьями. — Надеюсь, эти тебе больше понравятся. Неужели тебя даже Лавиния не тронула?
— Я не могу читать.
— Сильные боли?
— Хуже. К счастью — не в ноге и не в спине.
— Что же тогда?
— Моя кузина Лаура называет это «зудом от скуки».
— Бедняга Алан… и как права твоя кузина… — Марта извлекла букетик нарциссов из стеклянной вазы, которая была слишком велика для них, театральным жестом бросила цветы в раковину и принялась вставлять в вазу сирень. — Обычно считают, что от скуки люди только зевают, но на самом деле от нее все как-то зудит.
— Как-то! Такое чувство, будто тебя высекли крапивой.
— Почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным? И настроение бы поднялось. Можешь изучать какую-нибудь философию — индийскую, например, — или что-нибудь в этом роде… Хотя, абстрактные измышления, возможно, не лучшая пища для твоего практического ума.
— Я думал заняться алгеброй, в школе не обращал на нее особого внимания, но я перерешал столько геометрических задач на этом проклятом потолке, что вся математика мне опротивела…