Мать отнюдь не была противницей изысканной кухни, но приберегала свои таланты для важных случаев, для званых обедов, где старалась блеснуть, приготовляя сложные экзотические блюда, рецепты которых находила в кулинарных книгах, такие, например, как суп из черепахи, но ей вовсе не улыбалось всякий раз ломать себе голову над тем, в каком виде подать на стол макароны и окорок, составляющие основу нашего ежедневного рациона. «Ему все равно ничего нельзя. К чему стараться?» И каждый вечер подавались все те же розоватые ломти, обложенные желтыми жгутами спагетти или дряблыми лентами лапши. Эру ветчины–макарон сменяла эра ветчины–шпината. Это удручающее постоянство приводило отца в отчаяние и толкало на действия странные, шутовские, которые могли бы занять достойное место в комических фильмах той поры. Итак, звук можно выключить.
После бесплодного восседания отца на пьедестале в соседнем помещении — мы на кухне, мать напротив отца, я между ними. Она протягивает руку, и на тарелки скользят мягкие ломти цвета слизистой оболочки; затем покрывает их запутанным глянцевым узлом трепещущей и оседающей лапши; отец, недвижно застыв, созерцает эту картину с видом Фиеста, пытающегося определить, чьим мясом угощает его брат; он не может этому противиться. Его горестное оцепенение вдруг завершается жестом, стремительным, как рефлекс. Отец хватает свою тарелку и с размаху швыряет ее на пол, тарелка вместе с содержимым разлетается вдребезги; супруга идет за другой тарелкой, кладет новый ломоть ветчины и новую порцию дрожащего гарнира и ставит на стол, но тарелка мгновенно разделяет участь своей предшественницы; не падая духом, мать поспешно повторяет операцию, но и третья тарелка с еще большей стремительностью присоединяется к своим сестрам. Рефлекс срабатывает незамедлительно, последовательность жестов происходит с невероятной быстротой и точностью, и кажется, что очередную тарелку с ветчиной–лапшой мать подает на стол с единственной целью доставить отцу удовольствие швырнуть ее на пол, что она уже и сама поддалась этой заразе, потому что в конце пантомимы, когда ветчина уже вся вышла, мать замечает на столе свою собственную тарелку; кусок ветчины на ней — будто толстый, издевательски высунутый язык. Что он тут делает? Трах! На пол его! А потом мать садится и начинает тихо плакать.
Включим снова звук: вы услышите лишь приглушенные рыдания; пароксизм, проявившийся с такой необузданностью, сменяется полным упадком сил. Отец со смешанным чувством осматривается вокруг, видит разбросанные по кухне осколки фаянса и куски ветчины, видит свисающую со стен, словно барочные украшения, лапшу, и на его лице можно прочесть сперва смутное удовлетворение учиненным побоищем, а потом осознание тщетности этого бунта. Он морщится, прижимает руку к животу, признак того, что его распирает, и сильно бледнеет. Когда его охватывает гнев, бледность становится устрашающей. Но отец слишком устал, чтобы начинать все сначала. Оттолкнув стул, он молча уходит из кухни…