Никакой ветчиной–лапшой тут не пахнет. Семейство дяди Робера отмечает какое–то — не помню, какое именно, — событие, а всякое пиршество, чтобы быть достойным этого имени, должно в своем меню иметь лангуста. Как известно, это ракообразное нередко подается в холодном виде и непременно с майонезом, субстанцией в моих глазах таинственной, в основе которой лежат жидкие вещества, склеенные горчицей. Многие утверждают, что без последнего ингредиента майонез не получится — он не будет держаться. Моя тетка совершенно убеждена в этом и не без гордости выставляет на стол полную миску этого желтого, круто застывшего крема, чтобы мы могли лучше оценить всю прелесть лангуста, чьи клешни мой дядя раскладывает по тарелкам с торжественностью патриарха.
На это последнее слово прошу вас обратить особенное внимание: мой дядя царствовал. Властность натуры в соединении с густым басом и усами позволяли ему без всяких усилий быть в своем доме абсолютным монархом, почти что тираном. Тетя Зели жила в неизменном страхе совершить какое–нибудь самое незначительное действие, которое могло бы не понравиться ее повелителю. И я, вспоминая постоянные сражения в нашей семье, даже немного завидовал царившему здесь строгому порядку, ибо рабство, в котором тетя Зели пребывала вместе с дочерьми, делало их существование в некотором смысле безоблачным… Хотя к зависти моей примешивалось и раздражение. Привыкнув к тому, что дома у нас повелительный тон обыкновенно встречали в штыки, я с трудом заставлял себя покориться дядиной власти. А он, конечно, навязывал ее мне, как и всем остальным, и я вел себя смирно, но моя покорность была чисто внешней и держалась не на согласии, а на страхе. Я понимаю, что довольно смешно устраивать целую историю из–за ложки майонеза, но бывает, что самые славные царствования оказываются на грани краха из–за сущего пустяка, и свидетельство тому мое поведение на этом пиршестве. Я взбунтовался.
Напрасно тетя Золи пытается соблазнить меня нежностью майонеза и даже гарантирует мне, что, приготовленный ее собственными руками, он совершенно особенный и обладает целебными свойствами. Я майонеза не хочу, я, как говорится, капризничаю, но в действительности к бунту меня склоняет самый вид этой приправы. Не знаю почему, но желеобразная масса цвета яичного желтка, густая и тягучая, вызывает во мне отвращение. Мне уже совершенно не хочется есть, мой желудок наподобие отцовского судорожно сжимается, я чувствую в животе страшную тяжесть, нет, я не могу, не могу, это выше моих сил, и тетя Зели приходит в отчаянье. Будь мы с нею только вдвоем, думаю, она бы не стала настаивать, но мы не одни, и мой многократный отказ привлекает внимание Дяди.
— Что здесь происходит?
У него вокруг шеи повязана салфетка, в голосе звучит добродушная снисходительность. Но тетку мгновенно охватывает паника.
— Он не хочет этого. Не хочет майонеза, — лепечет она.
Ропот изумления и ужаса обегает стол предвестием катастрофы. На меня устремляются все взоры. Дядя хмурит брови.
— Ничего! Майонез едят все, и он тоже будет его есть, — говорит он и тут же теряет ко мне интерес; он, конечно, ни на секунду не подозревает, что ничтожный сморчок сумеет пошатнуть незыблемость его домашнего очага.
— Ну, пожалуйста, сделай над собой усилие, — умоляет меня растерянно тетя.
— Ну хотя бы глоточек, ну доставь нам удовольствие, — подхватывают кузины.
Я сам был бы рад доставить им удовольствие, я обожаю своих кузин, но, по мере того как напряжение за столом нарастает, скользкая масса майонеза все больше вызывает у меня тошноту. Мой желудок твердит «нет» с упорством отчаянья, и в разговор снова вступает дядя.
— Ну, как, он съел? Что это еще за комедия?
— Нет, он не съел, — в полной растерянности говорит тетя. — Может быть, он заболел?
На этот раз дядя сердится не на шутку и заполняет своим могучим басом всю комнату:
— Заболел? Скажите пожалуйста! Чтобы стать мужчиной, нужно есть все! И не устраивай фокусов, ешь! Ты ведь хочешь стать мужчиной, а?
У моего дяди были твердые и жесткие принципы, но я в ту минуту вряд ли был способен их оценить, я повторял одно лишь слово «нет», с ужасом сознавая, что мое положение безнадежно. Нужно сказать, что с развернутой на груди наподобие жабо салфеткой, с седыми и длинными, как у художника, кудрями, с усами на прусский манер и с зажатой в руке, точно скипетр, клешнею лангуста дядя выглядел необычайно величественно. Мой отец на его месте стукнул бы кулаком по столу, чертыхнулся, поднял бы адский шум, а мне все равно было бы не так страшно, потому что я сразу нашел бы защитника в лице матери и сыграл бы на родительских разногласиях… Но здесь такая стратегия оказывалась неприемлемой. Эта семья была сплоченной, как монолит.