Но спустя этот миг на мир я смотрела глазами зверя. И этот зверь чёрным, пружинистым вихрем вылетел в окно, мягко приземлившись на клумбу в собственном дворе. Чтобы в следующий миг, с оглушительным, разъярённым рыком броситься в сторону одному ему ведомого дома.
Туда, куда его вёл древний инстинкт. Туда, где отчаянно цеплялся за жизнь член его стаи. Туда, откуда слышался тонкий, едва различимый, но такой жалобный крик о помощи.
Крик ребёнка, не желавшего умирать.
Глава 8
Два дня назад…
Оглядываясь назад, вспоминая тот день, я понимаю – мне стоило остановиться.
Просто остановиться. Понять, подумать, осознать, что же тут происходит. Наконец, просто вспомнить, что чужак проникнуть в резервацию не мог. И никому из членов моей стаи, априори, не могла грозить опасность. Не могла же?
Оглядываясь назад, вспоминая тот день, я признаю - всё должно было быть не так.
Я – вожак. Опора, защита, надежда стаи. Я тот, кто ведёт их за собой, тот, кто определяет как им жить дальше в этом многоликом, таком непостоянном человеческом мире. И я должна была, должна соответствовать собственному статусу. Быть мудрой, спокойной, рассудительной. Не пороть горячку и в кои-то веки не принимать поспешных решений. Вот только…
Я не была мудрой. Я не была взрослой. Я не была рассудительной. Я всё ещё оставалась той самой, нескладной, нелепой девчонкой, чью судьбу расписали по пунктам ещё до её рождения. И поступала так, как меня учили всю мою недолгую жизнь.
Я просто следовала своим инстинктам.
А они, в насмешку, как магнит тянули меня через всю резервацию. Тонкой нитью бьющей по нервам боли и безнадёжности оплетали, сковывали, вели за собой. И я бежала, стремительно, быстро, легко. В сторону добротного двухэтажного дома, на самой окраине, укрывшегося от посторонних глаз в тени прекрасного, ухоженного сада.
Я помнила каждое фруктовое дерево в нём, каждый куст. И запах свежей, домашней выпечки из открытого окна на первом этаже. Но сейчас, стоило чуть потянуть носом, принюхаться совсем немного, как когти вспороли чей-то газон, оставив длинные, глубокие следы и шерсть на загривке встала дыбом. Тугой клубок из гнева, непонимания, боли и жажды крови расцвёл огненным цветком в груди, не оставив места ничему человеческому. Потому что…
Громкий, яростный рык разнёсся над посёлком, многократно отразившись от стен и окон домов. Он гулким эхом разнёсся по всей резервации, вспугнув сонных пичуг на деревьях. Склонив голову, я разогналась и всем телом врезалась в накрепко закрытую дверь. Без труда выбив её и приземлившись посреди просторной гостиной. Чтобы в следующий миг броситься вперёд, смыкая челюсти на чужой руке.
Чужой злобный крик сменился криком боли. Чудно переплетаясь с оглушающим плачем мелкого мальчишки, совсем ещё детёныша, забившегося в угол. Избитый, измученный, с телом, покрытым свежими и уже зажившими шрамами, худющий и полуголый, он истошно, почти неслышно мяукал, закрывая голову руками. И пах кислой, застарелой болью и безнадёгой так, что желудок свело узлом, а к горлу подкатил противный ком тошноты.
- Это. Мой. Сын, - тихое, злобное шипение заставило меня оторвать взгляд от кутёнка и присесть, напружинившись. Готовясь в любой момент напасть и не сводя ненавидящего взгляда с хозяина дома, медленно поднявшегося на ноги. И он смотрел на меня с такой же откровенной, едкой ненавистью и презрением во взгляде
Я знала его с детства. Второй в стае по силе, после моего отца, он учил меня охотиться и читать следы. Он рассказывал нам старые сказки, мифы и поверья, показывал, как правильно выбираться из человеческих капканов, если не дай бог кто-то умудриться в них угодить. Он…
Майкл Джонс был своим. Не просто членом стаи, членом семьи. И его жена, Катрин, всегда приносила в наш дом свою лучшую выпечку. Она искренне печалилась, что никак не получается родить. И, смеясь, сетовала на чужих котят, что не желают слушаться и всё норовят своровать яблоки из её сада. Того самого сада, которым она по праву гордилась, щедро делясь с соседями очередным урожаем.
Того самого сада, где в самом дальнем углу росли пахучие, душистые травы. Чей густой, тяжёлый шлейф так хорошо скрывал металлический запах крови и аромат мёртвой, гниющей плоти. И при мысли о том, кто там захоронен становилось страшно, от собственной слепоты и беспомощности.
Потому что нет ничего ценнее жизни, особенно жизни детей.
- Это. Мой. Сын… - последнее слово Джонс почти прошипел, сверкая безумным, диким взглядом, и вскинул руку с зажатым в ней пистолетом. Его пальцы дрожали, никак не желая попадать на курок, а тело тряслось от гнева и странного, лающего смеха. – Это. Мой. Сын… И я вправе делать с ним всё, что захочу!