Паше нравилось носить сарафаны, и она, как дитя, любила яркие цвета, особенно оттенки красного. При встрече почетных гостей или в предзнаменование радости и веселья для посетителя блаженная иногда надевала несколько сарафанов сразу. На голове обычно носила старушечий чепец или крестьянский платок, летом ходила в одной рубахе. Под старость Прасковья Ивановна начала полнеть.
Блаженная усердно занималась своими куклами: кормила, мыла, укладывала на постель — сама же ложилась на край кровати. Она немало предсказывала приходящим к ней, используя куклы, показывая на них. Большим утешением для нее было, когда ей дарили куклу. Среди кукол она выделяла любимых и нелюбимых. У одной куклы она отломала голову. Когда какой-либо сестре в монастыре приходило время умереть, Паша вынимала куклу, убирала ее и укладывала. Когда же блаженная начинала бушевать и колотить своих кукол, сестры знали: обитель ожидают скорби.
Как-то раз приехали купчиха с замужней дочкой. Чтобы угодить Прасковье Ивановне, привезли ей из Москвы большую куклу, всю разодетую в шелка и бархат. Как только они вошли и поклонились, блаженная вскочила, забегала, схватила новую куклу да одним махом отодрала ей руку и сует дочке в рот. «На, ешь! Ешь!» — кричит. Та испугалась, стоит ни жива ни мертва, мать ее тоже трясется, а Прасковья Ивановна еще громче кричит: «Ешь! Ешь!» Гостей еле вывели. Оказалось, что неспроста так случилось. Потом мать каялась, что ее дочь погубила свое дитя еще в утробе, и все это блаженной было открыто.
Большое духовное значение имел для блаженной серп. Она жала им траву и под видом этой работы клала поклоны Христу и Богоматери. Если к ней приходил кто из почетных людей, с кем она не считала себя достойной находиться вместе, блаженная, распорядившись угощением и поклонившись гостю в ноги, уходила жать травку, то есть молиться за этого человека.
Нажатую траву она никогда не оставляла в поле или во дворе монастыря, но всегда собирала и относила на конный двор. В предзнаменование неприятностей Паша подавала приходящим лопух, колючие шишки.
Одним из любимых занятий, соединяемых ею с Иисусовой молитвой, было полоть и поливать огород. Когда Паша говорила: «Уж я полола, поливала, везде полола!» — это означало, что она сообщает о своих молитвах за того, о ком говорят.
— Никто не полет, никто не поливает, все я одна работаю! — иногда жаловалась Прасковья Ивановна, объясняя, что не может одна за всех молиться.
Блаженная постоянно была занята работой и сильно ворчала на молодых, если они проводили время праздно:
— Вы вот все пьете да едите, а нет того, чтобы пойти дело поделать!
Часто бранила за нечистоту, нечистоплотность.
— Это что?! — кричит иногда монастырским сестрам. — Это что?! Надо взять тряпочку либо щеточку да все вымыть, да вытереть.
Прасковья Ивановна любила иногда напечь булок и пирогов, которые непременно посылала в подарок матушке игумении и другим.
Говоря о семейной жизни, блаженная часто уподобляла ее приготовлению кушаний:
— А ты знаешь, как надо варить суп? Сперва очистить коренья, вскипятить воду, потом поставить на плиту, наблюдать за всем этим, по времени охлаждать, отставлять кастрюльку, а то подогревать, — и скороговоркой объясняла, как необходимо женатым людям соблюдать нравственную чистоту, охлаждать горячность характера и подогревать холодность и не спеша, с умом и сердцем устраивать свою жизнь.
Молилась Паша своими словами, но некоторые молитвы знала наизусть. Пресвятую Богородицу она называла «Маменькой за стеклышком». Когда упрекала людей за проступки, часто выражалась так: «Зачем обижаешь Маменьку!» — то есть Царицу Небесную. Иногда она стояла перед образом как вкопанная и усердно молилась; порой со слезами, став на колени, молилась, где придется: в поле, в горнице, на улице. Бывало, входила в церковь и начинала тушить свечи, лампады у образов, порой не позволяла зажигать лампады и в келии.
Мать Рафаила рассказывала, что когда она поступила в монастырь, ей дали послушание ночного сторожа. Издали ей хорошо была видна келия Прасковьи Ивановны. Каждую ночь в двенадцать часов в келии зажигались свечи и двигалась быстрая фигурка блаженной, которая то тушила, то зажигала их. Мать Рафаиле очень хотелось посмотреть, как блаженная молится. Благословившись у дежурившей вместе с ней сестры походить по аллейке, она направилась к домику Прасковьи Ивановны. Занавески во всех его окнах были открыты. Подкравшись к первому окну, только она хотела забраться на карниз, чтобы заглянуть в келию, как быстрая рука задернула занавеску; она направилась к другому окну, к третьему — повторилось то же. Тогда она пошла кругом к тому окну, которое никогда не занавешивалось, но и там все повторилось. Так она ничего и не увидела.