На следствии он узнал, что убил человека. Этим человеком оказался Гена Шарков, рабочий с автомеханического завода.
Известие об убийстве сразило Дмитрия, несколько дней он находился в шоковом состоянии, и следователь вынужден был обратиться к врачу. Потом это прошло, и наступил страх перед ответственностью за преступление. Он писал покаянные письма, просил, умолял, плакал неподдельными слезами на суде, испытывая по-настоящему горе, что лишил жизни парня, которого никогда раньше не знал. Он видел, отгороженный от людей в зале суда, и почти не видел тех, кто был тогда в ресторане. Никто из них не обвинял его, не ругал, не возмущался, все были напуганы и потрясены нелепой жестокой сценой. На вопросы суда отвечали быстро и кратко, как бы спешили отделаться от всей этой обязательной процедуры. Да, они его не знали, да, впервые увидели в ресторане, да, он затеял ссору.
Все пять лет, пока Дмитрий был в колонии, он не забывал того ресторана и дал себе слово помогать, чем сможет, матери убитого им парня. В колонии никто его не осуждал, зеки были равнодушны к такого рода преступлениям, каждый из них совершил что-то на свободе и у каждого хватало своих забот, чтобы принимать на себя чужие переживания. Несмотря на тяжесть преступления, Гаврилин не пользовался уважением у зеков, для них он был лишь Шкетом, мальчишкой на побегушках, рабом, которым мог помыкать каждый, кто был сильнее его. Дмитрий ненавидел эту публику, но терпел, пресмыкался, чтобы не подвергаться избиениям, служил сильным и ждал своего часа, чтобы навеки распрощаться с этой проклятой тюрьмой…
…Гаврилин вошел в ресторан и вдруг почувствовал себя несколько неловко под взглядом пяти, шести пар глаз, вонзившихся в него со стороны ближайших столиков. Он наклонил голову, чтобы не видеть этих взглядов, и обнаружил, что брюки его не глажены и пузырятся на коленях. Теперь он сразу оценил свой туалет, от пыльных башмаков до пиджака, собравшегося гармошкой на рукавах, и рубашки не первой свежести. «Каким несчастным я показался этой публике, лакающей коньяк, – с необъяснимой злобой подумал Дмитрий обо всех скопом, не разглядывая их вообще и стараясь не смотреть по сторонам. – Чего доброго подумают, что пришел попрошайничать». Он неуверенным шагом дошел до противоположной стены, где стоял свободный столик, беспричинно страдая от уязвленного самолюбия, и сел на стул. Только сейчас он смог осмотреться и понял, что в этом зале он был нужен лишь одному человеку – официанту. Остальным было ровным счетом на него наплевать, есть он тут или его нет. Хотя Гаврилин и нужен был официанту, тот не спешил к нему, он не хотел нарушать традицию своего заведения – выдержать клиента, довести его до точки, а эту точку официант обязан знать, иначе нечего ему делать в этом горном ресторане. Доведенный до точки клиент начинает нервничать, крутить головой по сторонам, призывно махать рукой любому официанту, что означает – пора облагодетельствовать клиента. Официант с самой обворожительной улыбкой, растапливающей любые куски льда, держа в боевой готовности блокнот и карандаш, подлетает к посетителю – тысяча извинений – задержали на кухне, в буфете, расчеты с другими посетителями, но теперь только в вашем распоряжении. Такая манера сразу повышает акции официанта и его шансы на приличные чаевые.
С Гаврилиным этот номер не прошел, да он и не был нужен. Дмитрий плохо знал ресторанные порядки, а посему, посидев не больше двух минут, поднялся и пошел прямо на официанта. Он не дал ему выпустить дежурную фразу: «Посидите, вас обслужат!» Он сам сказал то, что хотел сказать, и в таком тоне, в каком сильные разговаривали с низшими в колонии.
– Послушай, друг! Сделай человеку радость на этот вечер. Принеси бутылку водки, закусить, и я сделаю тебе радость.
– Не мой столик, – другой дежурной фразой, как щитом, было прикрылся от Гаврилина молодой официант.
– Я твой, понимаешь? Не столик, а я твой! Неси водку, я ее не пробовал пять лет! Понял? – последнее слово Гаврилин придавил посильнее, и официант согласно кивнул головой.
Через две минуты на столике перед Гаврилиным появилась водка и закуска. Он торопливо налил полфужера и сразу выпил, чтобы согнать скованность, охватившую его с порога ресторана, словно он попал под гипноз чьих-то недобрых глаз. Через несколько минут водка сделала свое дело. Дмитрий расслабился. Он уже не стыдился своих мятых брюк и пиджака, рубашка не жгла шею, а башмаки не казались грязными. Он поглядел по сторонам, пытаясь поймать на себе какой-нибудь пристальный женский взгляд. Но женщины не смотрели на него, а если и смотрели, то равнодушно, как на бесшумно скользящих по залу официантов, женщину, убирающую со стола грязную посуду, музыкантов. Шкета это задело, разозлило. Он тихо, сквозь зубы произнес ругательства, почерпнутые в глубинах колонии, чувствуя, как уходит было поднявшееся от водки настроение. Масла в огонь подлил официант, он решительно подошел к Шкету и, нисколько не стесняясь, не думая, что может задеть его самолюбие, сказал: