ГЛАВА 3. Любовь
- Дрофкочка! Дрофкочка! Гусятяс Козодойн влетел в комнату переполненный окрыляющим восторгом. - Радуйся, Дрофкочка! Я все провез. Дрофка Козодойна неуклюже вспорхнула с мягенького насестика и радостно закудахтала: - Ах, мой цыпленочек! Ах, мой петушок! Ах, неужели это правда? Провез, провез! Ах, какое счастье, какое счастье! - Дрофкочка, Дрофкочка, будет тебе кофточка! Гусятяс подхватил жену под крылышки и словно пушинку завертел по комнате. Годы, годы! Как давно не приходило столь полное счастье... - Ты что, Гуся?! Какая кофточка? - обиженная Дрофка попыталась высвободиться. Нежные перышки на ее темени, уложенные по последней моде, встопорщились от возмущения. Господин Козодойн от души расхохотался и принялся поддразнивать ее: - Да ты просто забыла. Забыла, забыла! Я сочинил этот стишок, когда был едва оперившимся птенцом. Не кофточка тебе будет, а платье. Два, три, десять платьев! Сколько захочешь! Украшения! Порхалки! Загородное гнездышко! Потому что я все провез. Дрофкочка, Дрофкочка, будет тебе кофточка! И еще многое другое. - А ведь и правда забыла,- смутилась госпожа Козодойна, прильнув к груди мужа.- Ты придумал это, когда подарил мне ТУ кофточку, рябенькую... - На первую стипендию купил,- подтвердил Гусятяс. - Так где же контрабанда? - тихо прокудахтала Дрофка. - На складе, моя птичка,- ласково ответил Гусятяс и неожиданно предложил: - Летим смотреть сейчас же, не откладывая! Дрофка с новой силой ощутила крылатую радость мужа в воздухе. По воле Гусятяса их неказистая трехместная порхалка выполняла такие сложные пируэты, словно была спортивной машиной высшего класса, а не семейным экипажем предпринимателя весьма средненького достатка. Дрофка лишь вжималась в плечо Гусятяса, когда он выполнял очередную ""бочку"" или ""песочные часы"" и пищала: - Гуся, Гуся! Прекрати! Что ты творишь?! Ай! Лишь после того как они едва не врезались в землю, проделывая тройную ""мертвую петлю"", господин Козодойн утихомирился. И все же он нет-нет да баловался одной-двумя ""горками"", пока впереди не замаячили длинные складские здания. Выбираясь из порхалки Гусятяс небрежно швырнул на сидение плащ и пушистое кашне. Дрофка, которая продолжала отчитывать его за безумства в воздухе, застыла с разинутым клювиком. - Гуся, как ты обращаешься с вещами?! - Ерунда,- небрежно заметил Гусятяс. Тут сердце госпожи Козодойны впервые екнуло: сколь солидной должна быть контрабанда, если ее такой бережливый муж не боится заплатить прислуге лишнюю монету за дополнительную глажку вещей! Дрофка припорхнула следом за Гусятясом, счастливо бормоча что-то невнятное, а он победоносно шествовал к ближайшему складу. Из дверей небольшой конторки навстречу ему выпорхнул секретарь, испуганно кудахча: - Вот, господин Козодойн, взгляните. Штраф из полиции за нарушение режимов полета над городом. Гусятяс важно уставился на него. Секретарь явно не знал, как поступить. Господин Козодойн обычно вел себя тише вечернего бриза, поэтому квитанция со штрафом была для секретаря подобна яростному порыву муссона с дождем. - Может, взятку под крылышко? - предложил наконец он.- Вдвое дешевле... Гусятяс сделал шаг к секретарю. Гусятяс брезгливо взял квитанцию, как великосветская курочка берет грязную тряпку. Гусятяс разорвал ее пополам и еще раз пополам, и еще раз пополам... Секретарь, в глазах которого застыл ужас, сел на пол. Вокруг его головы беленькими мотыльками порхали кусочки квитанции. - Имейте в виду, мой птенчик, я не привык мелочиться. Лучшее, что вы можете сделать сейчас - это позвонить в полицию и передать тамошним олухам, чтобы обождали с квитанциями и присылали штрафы за все нарушения разом. А нарушения еще будут! - крылья Гусятяса торжественно взметнулись вверх. Он смерил несчастного секретаря взглядом, который бывает в первые дни у новоиспеченных мультимиллиардеров и назидательно заметил: - И не приставайте ко мне больше с подобными мелочами, господин Вальдшнепсус, не то вылетите у меня и перышек не соберете! - Гуся...- прошептала Дрофка. - О-о-ой,- застонал секретарь. Гусятяс продвинулся далее в недра склада, Дрофка на самых кончиках крылышек припархивала за ним. Гигантские стеллажи, упирающиеся в потолок, дальний конец которых терялся в темноте помещения, были плотно уставлены незнакомыми машинами. В этом месте крыша склада была раздвинута, и через проем грузовые порхалки опускали на стеллажи все новые машины. Наверху рабочие начали раздвигать следующую секцию. - Что это? - разочарованно спросила Дрофка.- Я думала, ты провез жидкую органику. Зачем тебе трофейный металлолом? Пытаясь изобразить деловую курочку, дающую супругу ценнейшие советы, Дрофка прилежно наморщила перышки на лбу, так что их ровненькие черно-белые полоски изогнулись волнами, и изрекла: - Насколько мне известно, курс на органику составляет семь к одному вот уже полгода, в то время как сталь едва держится на грани полутора к одному, а ты... Ее остановил строгий взгляд мужа. - Дрофкочка, солнышко мое, твои сведения устарели. Курс органики упал до четырех к одному. Недаром наши выкачивают досуха все запасы у этих вечных вояк. Но все же органика начала опять потихоньку подниматься, примерно на два пункта в неделю. А вот курс металла неуклонно падает. Его ввоз запретили. Однако я успел оформить документы и начать транспортировку до смены курса, теперь же подал в суд и получил компенсацию, потому что выиграл процесс. - Ах, так дело в компенсации,- несколько натянуто улыбнулась Дрофка.- Это надо сказать спасибо господину Воробьиньшу. Много ли он взял? - Половину,- не моргнув глазом ответил Гусятяс. Дрофка разинула клювик. Вот так радоваться, так безумствовать? Отдать судье половину барыша и вести себя после всего этак по-миллиардерски? Но ведь этот стальной хлам никому не нужен! Что это за контрабанда, если ее нельзя выгодно продать?.. Господин Козодойн наконец достаточно насладился замешательством супруги. Он с юношеской легкостью порхнул к ближайшей машине, театральным жестом распахнул люк в ее верхней части и пытаясь придать голосу интригующую таинственность произнес: - А это что по-твоему? Резко и волнующе запахло бензином. Дрофка с громким кудахтаньем бросилась мужу на шею. - Вся эта куча трофейного металлолома даже не облагалась пошлиной. Более того, я умудрился получить за ее компенсацию, сыграв на решении правительства о запрете импорта,- назидательно, но уже гораздо мягче сказал Гусятяс.- Зато я провез органику до единой капельки, моя птичка! Представляешь, наши дерутся за право эксплуатации участков, да еще под постоянной угрозой нападения вояк-тюльпанцев, а по всем дорогам стоят брошенные бензовозы, доверху полнехонькие цистерны, и все на них - ноль внимания! - Ты мой умненький, мой самый умненький,- кудахтала Дрофка, едва не падая в обморок от счастья. - Пришлось срочно забрать богатство себе, пока никто не догадался к нему приложиться,- невинно заметил Гусятяс.- Самое странное, что аборигены не пользовались бензином, который сами же делали. Автомобили, тягачи и как они их еще там называют брошены, а эти болваны вручную перетаскивают детали пушек. Да и собрать толком ничего не могут, так как пушки тут же представь себе! - взрываются. Одним словом, чего еще ждать от отсталой провинции! Дикари, и только. - Погоди, погоди,- смутилась Дрофка - Это как же не могли ездить? А вдруг... - Дорогая, бензин в полном порядке,- заверил ее господин Козодойн.- Я сразу же для пробы наполнил бак своей порхалки горючим из брошенной штабной машины. У них, солнышко мое, это бензин высшего сорта, хотя у нас он считался бы довольно плохим. Испытания завершились полным успехом. Да ты сама понимаешь, что я бы расшибся в лепешку на этой Тюльпании, если бы горючее подвело. Нет, безусловно органика высшего сорта, и вся она попала ко мне! - и Гусятяс широким жестом крыла махнул в сторону гигантских подземных резервуаров, в которые кладовщики сливали контрабандное горючее. Радость супругов продолжалась ровно неделю. Она даже возросла пропорционально росту биржевого курса жидкой органики в связи с окончанием действий на Тюльпании. Дрофка просто купалась в разнообразных удовольствиях и благах. Она меняла порхалки как платьица, а платья как прически, а прически как... И так далее. Гусятяс благосклонно взирал на эти милые безумства, и сердцу его было тепло, а в голове ползли сонные мысли, что все же как хорошо, если всю жизнь экономить, отказывать себе во всем, вкладывая наличность до последней монетки в дело, а когда ты еще не стар телом и молод душой, выбрать момент, схватить свою синюю птичку счастья за хвост и на один шанс из тысячи получить все сполна за прошлое, настоящее и будущее разом, обеспечить с помощью изящной аферы с контрабандой себя и жену до глубокой старости... На пятый день витания среди пушистых эйфорических облачков, когда курс жидкой органики дошел наконец до шести к одному, он бросил секретарю коротенькое: - Продавать. Господин Вальдшнепсус, который на радостях от неожиданного обогащения шефа завел себе три строгих костюма, яркий галстук в стиле ""петушиный гребень"" и милашку-цыпочку, начал продавать. Ах, лучше бы он не выполнил этого указания! Но слово, как известно, не воробей, а уж дело - тем более. В результате утром восьмого дня после памятной демонстрации госпоже Козодойне контрабанды к одной из аэростанций, заправляющих машины клиентов ""только самым лучшим в мире бензином ""Гусьгусь"", прозрачным как слеза"", аварийный транспорт подтянул изящную быстролетную порхалку. Ее владелец по-орлиному клекотал, ругался и время от времени бросал себе под ноги вишневого цвета шапочку спортивного покроя. Смысл его жалобы сводился к тому, что ""лучший в мире бензин"" годится лишь для скоростного тушения пожаров, так как двигатель порхалки безнадежно заглох. Услужливые механики слили весь бензин и заполнили бак новым. Двигатель проверили, он прекрасно завелся. Клиент вроде бы успокоился. Он отряхнул шапочку, воинственно насадил ее на темя, вспорхнул на сидение... И двигатель умолк, едва клиент собрался лететь. Гневу его не было предела. Механики быстро слили злополучный ""Гусьгусь"" и спешно спрятались в придорожную канаву, так как клиент принялся развлекаться выбиванием всех стекол, какие попадались на глаза. Он не захотел третий раз заправляться на этой станции и удалился гордо восседая в аварийном транспорте на аэростанцию конкурирующей фирмы, вопя что есть мочи: - Крыла моего здесь больше не будет!!! Как же, ""не будет""... Клиент обрушился с неба на станцию ровно через час, гневно возвещая, что двигатель его порхалки завелся лишь после полной разборки и промывки всех его частей от малейших следов ""Гусьгуся"", на основании чего потерпевший требовал компенсации за ремонт. Впрочем, его уже никто не слушал. Слушать было попросту некому. На станции буянила целая дюжина разъяренных клиентов и клиенток, а механики отлеживались в канаве. Через день положение стало угрожающим. В хранилища господина Козодойна вернулся весь проданный бензин. Сумма штрафов и компенсаций вдвое превысила выручку от продажи, которая и без того уплыла обратно к клиентам. И самое ужасное, акции ""Козодойн-компании"" начали медленно, но неуклонно падать. Бедный Гусятяс Козодойн, отключив телефоны, мониторы, радио и телетайп, лежал в мягеньком гнездышке, которое заботливая Дрофка соорудила у него в кабинете. Жена, единственная, кого он допускал к себе, сидела тут же и время от времени меняла примочки с охлаждающей эссенцией на лбу ненаглядного Гусятяса, заботливо укрывала его одеялом и шептала: - Ну-ну, успокойся, дорогой. Не в первый раз такое случается. У тебя и раньше бывали срывы, а потом все шло на лад... Тебе не бьет в глаза свет лампы? Может, выключить ее совсем? - Весь мой бензин испорчен! - бушевал неудачливый предприниматель.- С тех пор как я подмешал ту гадость с Тюльпании к запасам... - Предупреждала я тебя, что не зря эти вояки не заправлялись этим бензином,- мягко кудахтала Дрофка. - Да, солнышко мое, ты была права, тысячу раз права,- стонал несчастный, затихая под прикосновениями нежных крылышек жены. - Ладно, Гуся, успокойся. Сейчас тебе станет легче. Дрофка сняла колпачок с флакона и принялась осторожно втирать крем-бальзам в виски мужу. Неожиданно в почти остекленевших глазах господина Козодойна сверкнула какая-то мысль. - Постой... что это... такое? - прокудахтал он запинаясь. - Бальзам,- ответила Дрофка.- У меня еще осталось немного. - Нет, крем-бальзам... Крем! КРЕМ!!! - заклекотал господин Козодойн. Он тут же выпорхнул из гнездышка и полетел по коридорам, радостно вопя, размахивая мокрым полотенцем, обильно сея на пол примочки и срывая с окон тщательно задернутые шторы. Дрофка едва поспевала за ним и испуганно пищала: - Гуся, Гуся, что стряслось? Уймись! Пронесшись по всему дому подобно смерчу и всполошив притихшую со вчерашнего дня прислугу, господин Козодойн завершил вояж в кабинете. Он распахнул настежь окна, впустив в комнату шквал ароматизированного ветра. Внушительная куча квитанций взвилась в воздух и закружилась по комнате. Удовлетворенный учиненным беспорядком Гусятяс победоносно воссел на командный насест. Когда госпожа Козодойна впорхнула в кабинет, телетайп и прочие средства связи вновь ожили. Гусятяс с головой ушел в работу. Примостившись на краешке покинутого, остывающего гнездышка Дрофка устало попросила: - Что случилось? Объясни, пожалуйста. - Убытки? Да ерунда это, а не убытки,- бормотал предприниматель, почесывая клюв.- Это даже хорошо, что я погорел на бензине. - Хорошо?! Гуся, ты о чем? Ты что? Как ты можешь! - Да, дорогая, хорошо. Иначе меня не посетила бы одна счастливая идея... Вот ты говоришь, у тебя бальзама мало. Верно, выпуск парфюмерии упал в ущерб пластикам для промышленности. Вот я и попытаюсь теперь позаботиться о таких же несчастных курочках, как ты. В конце концов и бензин, и основа крема - ОРГАНИКА. Бензина много, крема мало. С минуту Дрофка молчала, пытаясь уловить смысл слов мужа, а потом вдруг с радостным писком подлетела к Гусятясу. - Фотограф! Дрофка быстро обернулась к двери, но в комнату уже успел влететь молоденький петушок в клетчатом костюмчике и щелкнуть аппаратом. - Блестяще, блестяще,- кудахтал господин Козодойн.- Отличная реклама... Компьютеры еще не успели уточнить и согласовать спорные пункты многотомного контракта, а столичные улицы уже заполнились рекламными щитами, со стереографий которых смотрела счастливейшая Дрофка Козодойна (пушистая головка вполоборота, сияющий взгляд, направленный немного в сторону, идеальная прическа светской курочки с тремя мило сбившимися перышками - настоящий шедевр стереоискусства и ретуши). Воздух и воображение слабого пола сотрясали шумные автоглашатаи: - Курочки! Цып-цыпочки! Умерьте свое порхание и оглянитесь вокруг. Вы видите наседок-домоседок, красота которых поблекла и безвременно увяла? ЭТО ПРОИЗОШЛО ПОТОМУ, ЧТО ОНИ НЕ КУПИЛИ НАШ НОВЫЙ КРЕМ ""ДРОФКОЧКА""! Только от нашего крема ваши перышки станут необычайно эластичными и пушистыми! Лишь если вы будете пользоваться кремом ""Дрофкочка"" они не выпадут никогда! Помните это, курочки, цып-цыпочки! Помните и спешите в парфюмерные магазины, где вы сможете приобрести наш чудо-крем!.. И так далее. На презентации новинки госпожа Козодойна блистала всеми драгоценностями, какие подарил ей муж во время недельной эйфории. Не зря, выходит, дарил, потому что глаза всех без исключения курочек так и притягивал блеск дорогих безделушек, пока Дрофка плавными движениями втирала крем в перышки. Потом курочки начали покупать. Не особенно бойко начали, так как у всех на слуху была еще история с бензином. Может, без столь пышной презентации и вовсе не покупали бы, хотя крема в парфюмерных магазинах было не особенно много. Все же дело пошло. Сначала просто пошло, затем хорошо пошло. А потом ЕЩЕ КАК ПОШЛО! Аромат чудесного крема завладевал умами курочек из самых разных слоев общества. Дивный, тонкий запах витал не только в фешенебельных салонах, но и в скромных гнездышках (""Козодойн-компания"" наряду с дорогими выпускала несколько дешевых сортов). Казалось, аромат окутал всю планету. В чем же был секрет столь грандиозного успеха? Почему даже самые прижимистые скупердяи и экономы раскошеливались и выделяли своим цыпочкам монетку-другую на приобретение чудесной коробочки, украшенной портретом счастливой Дрофки? Это тяжело объяснить... Нет, не то чтобы невозможно. Тяжело в другом смысле. Конечно, очень приятно, когда перышки твоей жены становятся яркими, блестящими и такими пушистыми, мягкими на ощупь, какие бывают лишь у вылупившейся из яйца крошки. Приятно ласкать такие перышки, ну и... Нет, не так. Совершенно непонятно, что творилось с курочками. Конечно, если твоя прическа становится... Разве в прическе дело? Хотя и в прическе тоже... Впрочем, скорее особая женственность... Не то!!! Область характера, в которой совершенно менялись курочки, настолько тонка и интимна... Так трудно выразить... Лучше сказать иначе. Если на залитой солнечным сиянием лужайке парка встречаются две-три цыпочки. Если они видят невдалеке солидную квочку-старушку, которая порхает и резвится в ослепительных лучах, точно подросток. Тогда в их разговор непременно вплывает божественный запах ""Дрофкочки"" и начинаются рассказы о... О нет, это тайна! Тайна сердец, которая превыше всех сплетен шепотком вместе взятых. Вздохи, блеск глаз. И прочее... ПРОЧЕЕ. Что за грубое куцехвостое слово! Но об этом же неприлично рассказывать. Это секрет его и ее... Ах, что за ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ секрет, если цыпочка нежно ухаживает за перышками с помощью чудодейственного крема! Ни один муж не пожалеет денег на такое великолепие, ни один... Однажды знойным вечером, когда петушков и курочек так и тянуло унестись куда глаза глядят на переливающихся всеми цветами радуги крыльях любви, когда безумствуют даже самые умеренные, когда ПРОСТО НЕВОЗМОЖНО НЕ... Так вот, в ту самую ночь Дрофка легко впорхнула в рабочий кабинет Гусятяса и нежно пропела: - Гуся, ты еще долго будешь занят? Я отпустила прислугу пораньше. Мы СОВЕРШЕННО одни. Господин Козодойн не поднял головы. Он просто боялся встретиться взглядом с женой. Он знал, что Дрофка очаровательна, обольстительна. Что он еще не стар телом и молод душой. Что жена надела сегодня СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ НЕГО не какой-нибудь дорогой новый халат, а ТОТ САМЫЙ, старенький, любимый, с глубоким вырезом... Гусятяс знал все это и боялся именно этого. Сейчас, именно сейчас должна наконец появиться ИДЕЯ, он это чувствовал. Если не сейчас, то когда же? - Знаешь, Дрофкочка, я скоро кончу свои дела и непременно припорхну к тебе. Она томно облокотилась об его насест и протяжно позвала: - Гу-у-уся... Давай покутим... КАК ТОГДА-А-А... Запах крема ""Дрофкочка"" и сама Дрофка едва не сводили бедного предпринимателя с ума. Гусятяс на миг зажмурился, но с непреклонной твердостью, тщательно скрываемой мягким ласковым голосом, прокудахтал: - Я припорхну, непременно припорхну к тебе, моя птичка. Только дай решить, что делать со всеми цистернами и прочим хламом, в котором я протащил контрабанду. - Гуся! Разве недостаточно тебе самого бензина? - неуверенно и робко возразила Дрофка.- В другой раз придумаешь. - Сегодня, мое солнышко, сегодня. Ты же знаешь, я не люблю оставлять дела незавершенными. Я чувствую, именно сегодня... А потом кутнем, КАК ТОГДА. Госпожа Козодойна разочарованно вздохнула. Кажется, от мужа сейчас не дождаться ласки. - Я жду тебя, Гуся. Жду в нашем гнездышке,- проворковала она голоском раненной птички и поспешно выпорхнула из кабинета. Господин Козодойн заставил себя не оборачиваться. Дрофка долго и любовно убирала спальню, подготовила несколько милых сюрпризов, надела самый роскошный пеньюар, уютно устроилась в гнездышке и принялась ждать. Скоро она задремала. Гусятяс в это время тоже дремал на своем рабочем насесте, уронив усталую голову на сложенные крылья. Переутомление последних суток и внутренняя борьба с желанием бросить все и броситься под крылышко к жене дали наконец себя знать. Итак, супруги Козодойны спали в своем загородном особнячке. Если бы они по-прежнему жили в столице или даже если бы Дрофка попросту не отпустила прислугу, спокойно спать им бы не пришлось. Увы, в эту злополучную ночь, напоенную дивным ароматом ""Дрофкочки"" и любви и в столице, и во всех других городах, да просто в любом уютненьком гнездышке, над которым трепетали крылышки любви, творились странные и страшные вещи. Тут и там раздавалось негодующее: ""ПРОВОРОНИЛ! Проворонил, недощипанный! Проворонил, мокрая курица!"" - и то тяжелые, гулкие удары, то звон бьющейся посуды. Парочки цыплят, которые порхали в яснозвездной благоухающей ночи или прятались в густой тени деревьев, время от времени наблюдали, как в каком-нибудь окне с треском лопалась рама и оттуда вверх тормашками вылетал петушок, жалобно вопя: - Не-е-ет, я не винова-а-а-а... В выбитом окне появлялась растрепанная мегера. Она провожала трепыхающегося петушка гневным взглядом до самой земли, негодующе кудахтала: - И упредилки свои забирай! - и швыряла вслед ему горсть бордовых таблеток. Цыпленочек испуганно смотрел на петушка, который беспомощно бился на земле (или не бился, в зависимости от этажа, с которого его сбросили), нежно целовал свою цыпочку в лобик, который так и благоухал ""Дрофкочкой"", и клятвенно заверял: - Не бойся, я НИКОГДА НЕ ПРОВОРОНЮ. Я-то умею сдерживать себя. И цыпочка отвечала так же нежно: - А я никогда не выброшу тебя из окна. Итак, весь этот шум абсолютно не нарушал покоя четы Козодойнов. Поэтому когда наутро Гусятяс очнулся на своем рабочем насесте, то чрезвычайно удивился отсутствию свежей корреспонденции на столе. Он позвонил несколько раз. Секретарь не явился. Тогда господин Козодойн, раздражаясь все сильнее, набрал его домашний номер и угрожающе спросил, едва на другом конце провода сняли трубку: - Вальдшнепсус, птенчик мой, вы почему до сих пор не на работе? Имейте же внутри себя хоть какое-то чувство ответственности! Будете опаздывать, так живо вылетите у меня быстрее... Гусятяс растерянно умолк. В трубке послышались жалобные мольбы, стоны и причитания его секретаря. Однако их немедленно перекрыло отвратительное визгливое: ""Да я твоего ротозея!.."" В трубке грохнуло, раздалось отчаянное кудахтанье Вальдшнепсуса, а потом все исчезло, как будто телефонный шнур перерезали. Господин Козодойн медленно повесил трубку, но вдруг подскочил: Дрофка! А что если и на нее напали бандиты? Не замечая ничего вокруг он бросился в спальню жены. Дрофка летела ему навстречу. - Гуся, ты представляешь, с Синчичей несчастье! - тут же закудахтала она и тихо прибавила: - Господина Воробьиньша... очень деликатно... В общем, по его НЕДОСМОТРУ Синчича снесла ночью ВОСЕМНАДЦАТЬ яиц. Какое несчастье! Дорогой, она звонила и очень просила прилететь. Госпожа Козодойна ежилась и куталась в халат роскошного пеньюара. Да, Дрофка понимала: забота о детях, долг матери. Понимала, что они с мужем слишком долго пренебрегают этим. Хотела может даже сейчас, прошедшей ночью... Чтобы проклюнулось двое деток: курочка и петушок... Но Синчича! Разве могла себе позволить интеллигентная, эмансипированная курочка нести два десятка яиц сразу?! Значит, тут что-то не так. Только бы Гусятяс согласился летет ь... - Птичка моя, одевайся и торопись к порхалке,- неожиданно быстро согласился муж.- Мне тоже надо в город. Кто-то напал на Вальдшнепсуса. Дрофка вскрикнула. Она была весьма расположена к секретарю Гусятяса. Не то чтобы расположена С ЗАДНИМ УМЫСЛОМ, вовсе нет. Просто он очень напоминал ей Гусю, когда тот был едва оперившимся птенцом. - Бедный Вальдшнепсус! Летим немедленно. В порхалке супруги молчали. Господин Козодойн размышлял над тем, что за катастрофа обрушилась на столицу. Перед отлетом он пробовал вызвать на квартиру к секретарю наряд бойцовых петушков. В пяти казармах не оказалось никого. В шестой трубку снял дежурный и пролепетал, что у него с курочкой случилось ночью такое, что ой-е-ей, что он здесь один да и то пришел лишь потому, что двадцать лет беспорочной службы и прочее, а так у него вообще раскалывается голова. После этой длинной путаной тирады дежурный со стоном уронил трубку. Гусятяс недоумевал: пока существует птичничество, существует порядок; раз есть порядок, кто-то должен его охранять и поддерживать; что же тогда произошло со всеми бойцовыми петушками, если неведомые гангстеры безнаказанно нападают на квартиру его секретаря?! Дрофка замерла вжавшись в сидение. Конечно, ей было очень грустно и обидно, что несмотря на данное накануне обещание муж провел эту ночь наедине со своими мыслями, а не под покровом ее нежных крылышек. Но помимо воли снова и снова ставя себя на место несчастной Синчичи госпожа Козодойна повторяла: как хорошо, что он отсиделся сегодня в кабинете! Пусть явится в другой раз, пусть - но хорошо, что не сегодня. - Эге, видно, не один Воробьиньш провинился,- сказал вдруг Гусятяс, перегнувшись через борт порхалки.- Смотри, моя птичка, сколько их! По улицам понуро, стараясь не поднимать опозоренных головок и не смотреть друг на друга плелись курочки. Каждая тащила не менее двух дюжин розовых яиц. Сразу было видно, что яйца снесены наспех, потому что были они уложены не в традиционные нарядные колыбельки, а в коробки всевозможных цветов и размеров. Да и не вместилось бы столько яиц в колыбельку. И до чего крупные! На первый взгляд обыкновенные розовые, желеобразные, дрожащие при каждом сотрясении кубики, на гранях которых весело играло ласковое солнце. Но до чего же гигантские яйца!.. И курочки шли с опущенными головами, стесняясь размеров и количества яиц. Это и в самом деле было неинтеллигентно. - Гуся, поверни быстрее к Центральному Инкубатору,- попросила Дрофка. - Солнышко мое, но как же Вальдшнепсус?.. - Прошу тебя, дорогой! Гусятяс уступил. Чем ближе к Центральному Инкубатору, тем больше становилось курочек. Сначала они двигались в одиночку, потом выстраивались в цепочки, а на подходах к Инкубатору валили валом. - Быстрее к Синчиче! - скомандовала Дрофка.- Быстрее, или она не успеет сдать яйца. Ты повезешь ее на порхалке. - Солнышко мое, а Вальдшнепсус...- взмолился господин Козодойн.- Кроме того, насестодром для порхалок забит до отказа, разве ты не видишь? - Ничего, как-нибудь. Умоляю... Впрочем, торопились и спорили они напрасно. На пороге сразу же за распахнутой настежь дверью апартаментов Воробьиньшей лежала записка: ""Дорогая Дрофка, я очень спешу. Пожалуйста, позаботься о Пеликсансе"". Все комнаты были пусты, лишь в углу гостиной слабо постанывал погребенный под кучей крышек, кастрюль, обуви, шляпок, катушек, клубков и осколков посуды господин Воробьиньш собственной персоной. Кучу дополняло также несколько ложек, чайник, чайничек, утюг и скалка - короче говоря, в ход были мастерски пущены все вещи, сколь-нибудь массивные или пригодные для бросания. - Ну, я к Вальдшнепсусу,- коротко бросил господин Козодойн и поспешно ретировался. Во-первых, он начал подозревать, что за ГАНГСТЕРЫ напали на его секретаря. Во-вторых, слишком уж жалкое зрелище являл собой его давний друг, помощник во всех аферах, лучший юрист столицы, умеренный шутник и заядлый игрок Пеликсанс Воробьиньш. Дрофка тащила его, бесчувственного, одетого в изодранную коготками Синчичи пижаму на мягкий диван. Гусятяс нашел секретаря в гораздо более плачевном состоянии. Его цыпочка была сильнее изнеженной Синчичи и к тому же моложе. Поэтому в голову Вальдшнепсусу были запущены, не считая всякой мелочи, два насеста, телефон, радиоприемник и телевизор. Господин Козодойн, чрезвычайно обрадованный тем, что на его секретаря напала всего лишь любовница, принялся освобождать пострадавшего из-под обломков. Когда Гусятяс взвалил бесчувственное тело Вальдшнепсуса в заднюю часть порхалки, его наконец посетила ТА САМАЯ МЫСЛЬ, которую он тщетно пытался уловить ночью. На мгновение Гусятяс даже отпустил крылья секретаря. Тот с грохотом свалился под сидение и застонал. Господин Козодойн кое-как водрузил Вальдшнепсуса на мягкие подушки в атласных чехлах и дал полный газ. Чтобы обдумать по дороге драгоценную идею он сделал приличный крюк, снизившись над фабрикой упредилок. Как и следовало ожидать в этом сошедшем с ума городе, толпа наименее пострадавших и очнувшихся после обморока петушков громила фабрику, разносила в пух и прах все, что встречалось на пути. Ее владелец висел вверх ногами на покосившихся воротах и жалобно кудахтал. Бойцовые петушки с перевязанными после ночной домашней стычки головами избивали владельца деревянными палками, вместо того чтобы способствовать поддержанию порядка. Один из корпусов горел, другой пока лишь дымил. Добровольцы волокли от него к воротам еще нескольких обреченных. ""Фабрики громите"",- злорадно подумал Гусятяс. Что ж, пусть громят, олухи, садисты. - Она... меня... яиц кучу снесла... Это секретарь очнулся на заднем сидении. Господин Козодойн доставил его к Воробьиньшам. Дрофка кое-как перевязала Пеликсанса, уложила его в постель и поила какой-то горячей мятной пакостью. - А-а-а, друг мой Гусятяс! Не знаю как и благодарить вас и вашу очаровательную...- тут лучший юрист столицы залился слезами и добавил чуть тише: - Как она в меня швыряла... как вцепилась... - Пустяки, дорогой мой, пустяки,- прокудахтал Гусятяс, сгружая вновь потерявшего сознание секретаря на диван.- Дрофкочка, солнышко, займись-ка еще и этим птенчиком. Я пока что позвоню. Надеюсь, хоть ваш телефон не разбит? Гусятяс разговаривал около часа. Как он и опасался, птичничество постигла катастрофа ужасающих масштабов: во всех городах повторилось повальное яйценесение, семейные стычки, очереди в Инкубаторы и разгромы фабрик упредилок. - Дорогая, я срочно вылетаю на Тюльпанию,- вот первые слова Гусятяса, которые он произнес по возвращении в комнату. - Ты что, Гуся! - Дрофка в изумлении застыла с мокрым полотенцем над пришедшим в себя Вальдшнепсусом. - Не бросайте меня одного,- взмолился вдруг несчастный секретарь.- Моя цыпочка убьет меня, когда вернется. Она снесла сорок семь яиц. Господин Козодойн крайне изумился столь обильному потомству, но и вида не подал. - Вам же, мой птенчик, я советую побыстрее почистить перышки и выполнять те инструкции, которые я вам оставлю. Автовысиживание, небось, дорого стоит, да еще яиц полсотни! - Но что ты задумал, Гуся? - спросила Дрофка, предчувствуя новую гениальную аферу, аромат которой разливался уже в воздухе. - Что я задумал? - господин Козодойн заговорщически подмигнул и прокудахтал почти шепотом: - Я придумал, куда девать металлолом и еще многое другое, привезенное с Тюльпании. Я займусь экспортом сырья оттуда. - Гуся, но курс совершенно невыгодный...- начала было Дрофка, однако господин Козодойн лишь весело закудахтал. - Сейчас все птичничество занято вопросом, куда девать яйца да как бы кому отомстить неизвестно за что. Пусть себе беснуются и залечивают раны! Они не думают, где будут жить завтра их цыплятки и что они станут клевать на завтрак. Очень-очень скоро, птичка моя, стройматериалы подскочат в цене. И еда, и одежда, и удобрения - все! Я думаю, можно пойти на временные издержки, пока никто не вспомнил об одичавшей Тюльпании. Господин Воробьиньш издал удивленное: ""Ко-о-о-о?!"" Восхищенная Дрофка пискнула. Секретарь молча разинул клюв. - Пеликсанс, друг мой, вы окажете мне юридическую поддержку, не так ли? победоносно спросил Гусятяс и добавил: - Эта глупая провинциальная планетка уже принесла мне состояние. Думаю, теперь я его удвою. Господин Козодойн ошибался: за год пребывания на Тюльпании его состояние увеличилось не в два, а в четыре раза. Аборигены не проявляли на этот раз враждебности к пришельцам и вообще не представляли никакой угрозы. Они продолжали глупейшую гражданскую войну Тюльпанов, хотя не так давно старик Черный мирно скончался в собственной резиденции, а Алый постригся в монахи. Враждующие стороны не делали больше ни ядрометов, ни пружибоев. Они дрались дубинками, палицами и ножами, на худой конец - острыми или увесистыми обломками оружия, найденными на месте прошлых битв. Оружие (даже сделанное из высоколегированной стали) по-прежнему ломалось, однако патриотический энтузиазм тюльпанцев от этого не ослабевал. На петушков, нанятых Гусятясом, внимания никто не обращал. Если же и замечали, то могли даже принять как дорогих гостей, накормить, напоить и знаками объяснить, что вот, мол, мы сперва разберемся, который из Тюльпанов тут у нас главнее, а потом уж и вам вколотим это в ваши тухлые башки. Благодаря столь благоприятному стечению обстоятельств Гусятясу удалось поставить сбор сырья на широкую ногу. Он даже придумал менять кухонные ножи и мясорубки, которыми птичничество было завалено по горло, на обломки ядрометов по следующей таксе: 1 нож = 3 ядромета; 1 мясорубка = 7 ядрометов (можно возмещать осколками по весу). Солдаты обоих Тюльпанов охотно шли на обмен. Добытые таким способом ножи доставались исключительно фельдфебелям и командирам, а мясорубки насаживались на длинные прочные палки, моментально превращаясь в БОЕВЫЕ МЯСОРУБКИ. Последний вид оружия стал настолько популярным, что к концу года господин Козодойн распорядился менять на одну мясорубку: семь ядрометов; один мешок удобрений; один ствол дерева средней высоты; один мешок глины; пятьсот кирпичей; полмешка зерен; три мундира из натурального волокна; восемь мундиров из синтетического волокна (разумеется, принимались мундиры обоих Тюльпанов). Дрофка засыпала мужа то романтическими письмами, то страстными призывами вроде: ""Ну когда, когда же ты припорхнешь наконец под мое крылышко? Ты обещал еще в ТУ ночь..."" - то полными затаенного страха описаниями событий, происходивших дома. Из всех яиц, снесенных в злополучную ночь, вылупились исключительно курочки. Они росли буквально не по дням, а по часам, так что за год отсутствия Гусятяса успели превратиться во взрослых птиц. Они были чрезвычайно заносчивы, злы, грубы и не имели, казалось, никаких иных забот кроме яйценесения. Несчастные родители пытались сослеживать непутевых дочерей, но те все равно откладывали гигантские яйца в огромных количествах САМИ ПО СЕБЕ. Петушков они от всей души презирали и могли не задумываясь заклевать до смерти даже отца родного. Из страха перед новым поколением в птичничестве произошло большое волнение умов. Какие-то наиболее отчаявшиеся слюнтяи извлекли из запыленных анналов общественного сознания давным-давно забытую религию. Культы богов и божков росли и множились со скоростью цепной реакции деления урана. Наибольшее влияние имел некий пророк Попугаян. Его туманные высказывания имели один смысл: обрушившиеся столь внезапно беды являются карой Божьей за разбой в космосе и бессовестный грабеж слаборазвитых соседей по галактике; раз птичничество сильнее всех остальных цивилизаций, эту силу следовало употреблять для наставления ""братьев по разуму"" на путь истинный. Так как Попугаян призывал к полному уничтожению вывезенного с других планет (в частности, с Тюльпании) и к запрещению дальнейшего экспорта, Гусятяс был вынужден совместно с другими предпринимателями обратить на него ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ. После нескольких месяцев бурной проповеднической деятельности досадная случайность заставила Попугаяна замолчать навсегда, а без лидера учение стало хиреть и потихоньку затухать. Господину Козодойну не очень нравилось все это. Не нравилось и новое поколение, и всякие там пророки. Однако дома его ждала ненаглядная Дрофкочка, а стремительный рост численности населения означал лишь соответствующее возрастание спроса на стройматериалы, одежду и пищу. И вот в один тихий вечер, когда небо Тюльпании уже почернело, хотя на горизонте еще не исчезли словно намалеванные широкими алыми мазками облака; когда Гусятяс мечтал о домашнем гнездышке, перечитывая письма жены; когда курс стройматериалов достиг невиданных высот - в этот вечер судьба господина Козодойна круто изменилась в последний раз. В его походный домик, сработанный не без претензии на роскошь, ворвались шестеро бойцовых петушков и дав изумленному предпринимателю двадцать минут на сборы доставили его на планету-метрополию. Перед птичничеством стояли колоссальные проблемы, да и злость свою курочки сорвали год назад на петушках, а петушки - на владельцах фабрик упредилок. Поэтому по пути от насестодрома до Центрального Столичного Суда Гусятяса избили всего дважды и сломали ему только одно крыло. Давний друг и соратник по аферам господин Пеликсанс Воробьиньш, пряча глаза за сводом законов жалобно простонал: - Господин Козодойн, проходил ли крем ""Дрофкочка"", выпускаемый ""Козодойн-компанией"", какие-либо проверки перед запуском в продажу? - Все, какие положено,- ответил Гусятяс, морщась от боли в сломанном крыле. Господин Воробьиньш близоруко щурясь покопался в куче документов, осмотрел их на свет и даже зачем-то понюхал, а после нехотя поднялся и вяло сообщил: - Господин Козодойн, вы обвиняетесь в преступлении против птичничества. Режим содержания до суда - самый строгий,- и рухнув на стул добавил шепотом: - Прости, друг Гусятя с... Уже в тюрьме ошарашенный, расстроенный и больной предприниматель ознакомился с солидным и весьма объемистым трудом некоего доктора медицины господина Бексаса Чайкена. Сей кабинетный червь задался четырьмя любопытными вопросами и попытался ответить на них. Вопросы были следующие: 1. почему из яиц, снесенных за последний год, вылупились исключительно курочки? 2. почему они видят смысл жизни в яйценесении? 3. как им удается нести яйца без всякого участия петушков? 4. как объяснить ненормально большие размеры и количества откладываемых яиц? не связаны ли эти факторы с ускоренным ростом и развитием молодых цыпочек? Видно, жена господина Чайкена снесла очень много яиц или слишком сильно била его, если кабинетный червь впервые в жизни (по его собственным словам) рискнул высунуть клюв на улицу. И вот доктор медицины со свойственной ему скрупулезностью и дотошностью установил, что у очень старых курочек и у представительниц наибеднейших слоев общества ничего подобного не наблюдалось! Затем путем опроса он выяснил, что эти курочки ничем существенно не отличались от прочих, кроме... равнодушия к косметике. В свою очередь ""ночь аномального яйценесения"" и появление в магазинах новейшего крема ""Дрофкочка"" разделяло всего полтора месяца... Дочитав опус до этих слов господин Козодойн запустил увесистым томом в стену тюремной камеры и минут десять истерически кудахтал. Однако наконец все же заставил себя подобрать труд господина Чайкена и прочесть его до конца. Итак, ученейший доктор на основании весьма остроумных опытов неопровержимо доказал следующее: 1. даже от самого краткосрочного употребления крема ""Дрофкочка"" возникает неизлечимая генетическая болезнь; 2. болезнь заключается в следующем: 2.1. в организме курочек (без какого-либо участия петушков, что крайне важно!) происходит слияние двух яйцеклеток в одно гигантское яйцо, поэтому появление петушка просто невозможно; 2.2. инстинкты курочек, вылупившихся из гигантских яиц, направлены исключительно на продолжение рода, причем тем же ""однополым"" путем; 2.3. если ""нормальным"" курочкам-матерям требовался ""первый толчок"" для того чтобы снести подобные яйца, то их дочерям никакого ""первого толчка"" не нужно; 3. птичничеству угрожает в самое ближайшее время губительное перенаселение со всеми вытекающими отсюда последствиями. Остаток ночи и еще двое суток Гусятяс мучительно силился угадать, к какой изуверской казни приговорит его суд. По правде говоря, он ожидал всего что угодно, вплоть до средневекового ощипывания и варки живьем в котле с ки