ть. Это секрет его и ее... Ах, что за ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ секрет, если цыпочка нежно ухаживает за перышками с помощью чудодейственного крема! Ни один муж не пожалеет денег на такое великолепие, ни один... Однажды знойным вечером, когда петушков и курочек так и тянуло унестись куда глаза глядят на переливающихся всеми цветами радуги крыльях любви, когда безумствуют даже самые умеренные, когда ПРОСТО НЕВОЗМОЖНО НЕ... Так вот, в ту самую ночь Дрофка легко впорхнула в рабочий кабинет Гусятяса и нежно пропела: - Гуся, ты еще долго будешь занят? Я отпустила прислугу пораньше. Мы СОВЕРШЕННО одни. Господин Козодойн не поднял головы. Он просто боялся встретиться взглядом с женой. Он знал, что Дрофка очаровательна, обольстительна. Что он еще не стар телом и молод душой. Что жена надела сегодня СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ НЕГО не какой-нибудь дорогой новый халат, а ТОТ САМЫЙ, старенький, любимый, с глубоким вырезом... Гусятяс знал все это и боялся именно этого. Сейчас, именно сейчас должна наконец появиться ИДЕЯ, он это чувствовал. Если не сейчас, то когда же? - Знаешь, Дрофкочка, я скоро кончу свои дела и непременно припорхну к тебе. Она томно облокотилась об его насест и протяжно позвала: - Гу-у-уся... Давай покутим... КАК ТОГДА-А-А... Запах крема ""Дрофкочка"" и сама Дрофка едва не сводили бедного предпринимателя с ума. Гусятяс на миг зажмурился, но с непреклонной твердостью, тщательно скрываемой мягким ласковым голосом, прокудахтал: - Я припорхну, непременно припорхну к тебе, моя птичка. Только дай решить, что делать со всеми цистернами и прочим хламом, в котором я протащил контрабанду. - Гуся! Разве недостаточно тебе самого бензина? - неуверенно и робко возразила Дрофка.- В другой раз придумаешь. - Сегодня, мое солнышко, сегодня. Ты же знаешь, я не люблю оставлять дела незавершенными. Я чувствую, именно сегодня... А потом кутнем, КАК ТОГДА. Госпожа Козодойна разочарованно вздохнула. Кажется, от мужа сейчас не дождаться ласки. - Я жду тебя, Гуся. Жду в нашем гнездышке,- проворковала она голоском раненной птички и поспешно выпорхнула из кабинета. Господин Козодойн заставил себя не оборачиваться. Дрофка долго и любовно убирала спальню, подготовила несколько милых сюрпризов, надела самый роскошный пеньюар, уютно устроилась в гнездышке и принялась ждать. Скоро она задремала. Гусятяс в это время тоже дремал на своем рабочем насесте, уронив усталую голову на сложенные крылья. Переутомление последних суток и внутренняя борьба с желанием бросить все и броситься под крылышко к жене дали наконец себя знать. Итак, супруги Козодойны спали в своем загородном особнячке. Если бы они по-прежнему жили в столице или даже если бы Дрофка попросту не отпустила прислугу, спокойно спать им бы не пришлось. Увы, в эту злополучную ночь, напоенную дивным ароматом ""Дрофкочки"" и любви и в столице, и во всех других городах, да просто в любом уютненьком гнездышке, над которым трепетали крылышки любви, творились странные и страшные вещи. Тут и там раздавалось негодующее: ""ПРОВОРОНИЛ! Проворонил, недощипанный! Проворонил, мокрая курица!"" - и то тяжелые, гулкие удары, то звон бьющейся посуды. Парочки цыплят, которые порхали в яснозвездной благоухающей ночи или прятались в густой тени деревьев, время от времени наблюдали, как в каком-нибудь окне с треском лопалась рама и оттуда вверх тормашками вылетал петушок, жалобно вопя: - Не-е-ет, я не винова-а-а-а... В выбитом окне появлялась растрепанная мегера. Она провожала трепыхающегося петушка гневным взглядом до самой земли, негодующе кудахтала: - И упредилки свои забирай! - и швыряла вслед ему горсть бордовых таблеток. Цыпленочек испуганно смотрел на петушка, который беспомощно бился на земле (или не бился, в зависимости от этажа, с которого его сбросили), нежно целовал свою цыпочку в лобик, который так и благоухал ""Дрофкочкой"", и клятвенно заверял: - Не бойся, я НИКОГДА НЕ ПРОВОРОНЮ. Я-то умею сдерживать себя. И цыпочка отвечала так же нежно: - А я никогда не выброшу тебя из окна. Итак, весь этот шум абсолютно не нарушал покоя четы Козодойнов. Поэтому когда наутро Гусятяс очнулся на своем рабочем насесте, то чрезвычайно удивился отсутствию свежей корреспонденции на столе. Он позвонил несколько раз. Секретарь не явился. Тогда господин Козодойн, раздражаясь все сильнее, набрал его домашний номер и угрожающе спросил, едва на другом конце провода сняли трубку: - Вальдшнепсус, птенчик мой, вы почему до сих пор не на работе? Имейте же внутри себя хоть какое-то чувство ответственности! Будете опаздывать, так живо вылетите у меня быстрее... Гусятяс растерянно умолк. В трубке послышались жалобные мольбы, стоны и причитания его секретаря. Однако их немедленно перекрыло отвратительное визгливое: ""Да я твоего ротозея!.."" В трубке грохнуло, раздалось отчаянное кудахтанье Вальдшнепсуса, а потом все исчезло, как будто телефонный шнур перерезали. Господин Козодойн медленно повесил трубку, но вдруг подскочил: Дрофка! А что если и на нее напали бандиты? Не замечая ничего вокруг он бросился в спальню жены. Дрофка летела ему навстречу. - Гуся, ты представляешь, с Синчичей несчастье! - тут же закудахтала она и тихо прибавила: - Господина Воробьиньша... очень деликатно... В общем, по его НЕДОСМОТРУ Синчича снесла ночью ВОСЕМНАДЦАТЬ яиц. Какое несчастье! Дорогой, она звонила и очень просила прилететь. Госпожа Козодойна ежилась и куталась в халат роскошного пеньюара. Да, Дрофка понимала: забота о детях, долг матери. Понимала, что они с мужем слишком долго пренебрегают этим. Хотела может даже сейчас, прошедшей ночью... Чтобы проклюнулось двое деток: курочка и петушок... Но Синчича! Разве могла себе позволить интеллигентная, эмансипированная курочка нести два десятка яиц сразу?! Значит, тут что-то не так. Только бы Гусятяс согласился летет ь... - Птичка моя, одевайся и торопись к порхалке,- неожиданно быстро согласился муж.- Мне тоже надо в город. Кто-то напал на Вальдшнепсуса. Дрофка вскрикнула. Она была весьма расположена к секретарю Гусятяса. Не то чтобы расположена С ЗАДНИМ УМЫСЛОМ, вовсе нет. Просто он очень напоминал ей Гусю, когда тот был едва оперившимся птенцом. - Бедный Вальдшнепсус! Летим немедленно. В порхалке супруги молчали. Господин Козодойн размышлял над тем, что за катастрофа обрушилась на столицу. Перед отлетом он пробовал вызвать на квартиру к секретарю наряд бойцовых петушков. В пяти казармах не оказалось никого. В шестой трубку снял дежурный и пролепетал, что у него с курочкой случилось ночью такое, что ой-е-ей, что он здесь один да и то пришел лишь потому, что двадцать лет беспорочной службы и прочее, а так у него вообще раскалывается голова. После этой длинной путаной тирады дежурный со стоном уронил трубку. Гусятяс недоумевал: пока существует птичничество, существует порядок; раз есть порядок, кто-то должен его охранять и поддерживать; что же тогда произошло со всеми бойцовыми петушками, если неведомые гангстеры безнаказанно нападают на квартиру его секретаря?! Дрофка замерла вжавшись в сидение. Конечно, ей было очень грустно и обидно, что несмотря на данное накануне обещание муж провел эту ночь наедине со своими мыслями, а не под покровом ее нежных крылышек. Но помимо воли снова и снова ставя себя на место несчастной Синчичи госпожа Козодойна повторяла: как хорошо, что он отсиделся сегодня в кабинете! Пусть явится в другой раз, пусть - но хорошо, что не сегодня. - Эге, видно, не один Воробьиньш провинился,- сказал вдруг Гусятяс, перегнувшись через борт порхалки.- Смотри, моя птичка, сколько их! По улицам понуро, стараясь не поднимать опозоренных головок и не смотреть друг на друга плелись курочки. Каждая тащила не менее двух дюжин розовых яиц. Сразу было видно, что яйца снесены наспех, потому что были они уложены не в традиционные нарядные колыбельки, а в коробки всевозможных цветов и размеров. Да и не вместилось бы столько яиц в колыбельку. И до чего крупные! На первый взгляд обыкновенные розовые, желеобразные, дрожащие при каждом сотрясении кубики, на гранях которых весело играло ласковое солнце. Но до чего же гигантские яйца!.. И курочки шли с опущенными головами, стесняясь размеров и количества яиц. Это и в самом деле было неинтеллигентно. - Гуся, поверни быстрее к Центральному Инкубатору,- попросила Дрофка. - Солнышко мое, но как же Вальдшнепсус?.. - Прошу тебя, дорогой! Гусятяс уступил. Чем ближе к Центральному Инкубатору, тем больше становилось курочек. Сначала они двигались в одиночку, потом выстраивались в цепочки, а на подходах к Инкубатору валили валом. - Быстрее к Синчиче! - скомандовала Дрофка.- Быстрее, или она не успеет сдать яйца. Ты повезешь ее на порхалке. - Солнышко мое, а Вальдшнепсус...- взмолился господин Козодойн.- Кроме того, насестодром для порхалок забит до отказа, разве ты не видишь? - Ничего, как-нибудь. Умоляю... Впрочем, торопились и спорили они напрасно. На пороге сразу же за распахнутой настежь дверью апартаментов Воробьиньшей лежала записка: ""Дорогая Дрофка, я очень спешу. Пожалуйста, позаботься о Пеликсансе"". Все комнаты были пусты, лишь в углу гостиной слабо постанывал погребенный под кучей крышек, кастрюль, обуви, шляпок, катушек, клубков и осколков посуды господин Воробьиньш собственной персоной. Кучу дополняло также несколько ложек, чайник, чайничек, утюг и скалка - короче говоря, в ход были мастерски пущены все вещи, сколь-нибудь массивные или пригодные для бросания. - Ну, я к Вальдшнепсусу,- коротко бросил господин Козодойн и поспешно ретировался. Во-первых, он начал подозревать, что за ГАНГСТЕРЫ напали на его секретаря. Во-вторых, слишком уж жалкое зрелище являл собой его давний друг, помощник во всех аферах, лучший юрист столицы, умеренный шутник и заядлый игрок Пеликсанс Воробьиньш. Дрофка тащила его, бесчувственного, одетого в изодранную коготками Синчичи пижаму на мягкий диван. Гусятяс нашел секретаря в гораздо более плачевном состоянии. Его цыпочка была сильнее изнеженной Синчичи и к тому же моложе. Поэтому в голову Вальдшнепсусу были запущены, не считая всякой мелочи, два насеста, телефон, радиоприемник и телевизор. Господин Козодойн, чрезвычайно обрадованный тем, что на его секретаря напала всего лишь любовница, принялся освобождать пострадавшего из-под обломков. Когда Гусятяс взвалил бесчувственное тело Вальдшнепсуса в заднюю часть порхалки, его наконец посетила ТА САМАЯ МЫСЛЬ, которую он тщетно пытался уловить ночью. На мгновение Гусятяс даже отпустил крылья секретаря. Тот с грохотом свалился под сидение и застонал. Господин Козодойн кое-как водрузил Вальдшнепсуса на мягкие подушки в атласных чехлах и дал полный газ. Чтобы обдумать по дороге драгоценную идею он сделал приличный крюк, снизившись над фабрикой упредилок. Как и следовало ожидать в этом сошедшем с ума городе, толпа наименее пострадавших и очнувшихся после обморока петушков громила фабрику, разносила в пух и прах все, что встречалось на пути. Ее владелец висел вверх ногами на покосившихся воротах и жалобно кудахтал. Бойцовые петушки с перевязанными после ночной домашней стычки головами избивали владельца деревянными палками, вместо того чтобы способствовать поддержанию порядка. Один из корпусов горел, другой пока лишь дымил. Добровольцы волокли от него к воротам еще нескольких обреченных. ""Фабрики громите"",- злорадно подумал Гусятяс. Что ж, пусть громят, олухи, садисты. - Она... меня... яиц кучу снесла... Это секретарь очнулся на заднем сидении. Господин Козодойн доставил его к Воробьиньшам. Дрофка кое-как перевязала Пеликсанса, уложила его в постель и поила какой-то горячей мятной пакостью. - А-а-а, друг мой Гусятяс! Не знаю как и благодарить вас и вашу очаровательную...- тут лучший юрист столицы залился слезами и добавил чуть тише: - Как она в меня швыряла... как вцепилась... - Пустяки, дорогой мой, пустяки,- прокудахтал Гусятяс, сгружая вновь потерявшего сознание секретаря на диван.- Дрофкочка, солнышко, займись-ка еще и этим птенчиком. Я пока что позвоню. Надеюсь, хоть ваш телефон не разбит? Гусятяс разговаривал около часа. Как он и опасался, птичничество постигла катастрофа ужасающих масштабов: во всех городах повторилось повальное яйценесение, семейные стычки, очереди в Инкубаторы и разгромы фабрик упредилок. - Дорогая, я срочно вылетаю на Тюльпанию,- вот первые слова Гусятяса, которые он произнес по возвращении в комнату. - Ты что, Гуся! - Дрофка в изумлении застыла с мокрым полотенцем над пришедшим в себя Вальдшнепсусом. - Не бросайте меня одного,- взмолился вдруг несчастный секретарь.- Моя цыпочка убьет меня, когда вернется. Она снесла сорок семь яиц. Господин Козодойн крайне изумился столь обильному потомству, но и вида не подал. - Вам же, мой птенчик, я советую побыстрее почистить перышки и выполнять те инструкции, которые я вам оставлю. Автовысиживание, небось, дорого стоит, да еще яиц полсотни! - Но что ты задумал, Гуся? - спросила Дрофка, предчувствуя новую гениальную аферу, аромат которой разливался уже в воздухе. - Что я задумал? - господин Козодойн заговорщически подмигнул и прокудахтал почти шепотом: - Я придумал, куда девать металлолом и еще многое другое, привезенное с Тюльпании. Я займусь экспортом сырья оттуда. - Гуся, но курс совершенно невыгодный...- начала было Дрофка, однако господин Козодойн лишь весело закудахтал. - Сейчас все птичничество занято вопросом, куда девать яйца да как бы кому отомстить неизвестно за что. Пусть себе беснуются и залечивают раны! Они не думают, где будут жить завтра их цыплятки и что они станут клевать на завтрак. Очень-очень скоро, птичка моя, стройматериалы подскочат в цене. И еда, и одежда, и удобрения - все! Я думаю, можно пойти на временные издержки, пока никто не вспомнил об одичавшей Тюльпании. Господин Воробьиньш издал удивленное: ""Ко-о-о-о?!"" Восхищенная Дрофка пискнула. Секретарь молча разинул клюв. - Пеликсанс, друг мой, вы окажете мне юридическую поддержку, не так ли? победоносно спросил Гусятяс и добавил: - Эта глупая провинциальная планетка уже принесла мне состояние. Думаю, теперь я его удвою. Господин Козодойн ошибался: за год пребывания на Тюльпании его состояние увеличилось не в два, а в четыре раза. Аборигены не проявляли на этот раз враждебности к пришельцам и вообще не представляли никакой угрозы. Они продолжали глупейшую гражданскую войну Тюльпанов, хотя не так давно старик Черный мирно скончался в собственной резиденции, а Алый постригся в монахи. Враждующие стороны не делали больше ни ядрометов, ни пружибоев. Они дрались дубинками, палицами и ножами, на худой конец - острыми или увесистыми обломками оружия, найденными на месте прошлых битв. Оружие (даже сделанное из высоколегированной стали) по-прежнему ломалось, однако патриотический энтузиазм тюльпанцев от этого не ослабевал. На петушков, нанятых Гусятясом, внимания никто не обращал. Если же и замечали, то могли даже принять как дорогих гостей, накормить, напоить и знаками объяснить, что вот, мол, мы сперва разберемся, который из Тюльпанов тут у нас главнее, а потом уж и вам вколотим это в ваши тухлые башки. Благодаря столь благоприятному стечению обстоятельств Гусятясу удалось поставить сбор сырья на широкую ногу. Он даже придумал менять кухонные ножи и мясорубки, которыми птичничество было завалено по горло, на обломки ядрометов по следующей таксе: 1 нож = 3 ядромета; 1 мясорубка = 7 ядрометов (можно возмещать осколками по весу). Солдаты обоих Тюльпанов охотно шли на обмен. Добытые таким способом ножи доставались исключительно фельдфебелям и командирам, а мясорубки насаживались на длинные прочные палки, моментально превращаясь в БОЕВЫЕ МЯСОРУБКИ. Последний вид оружия стал настолько популярным, что к концу года господин Козодойн распорядился менять на одну мясорубку: семь ядрометов; один мешок удобрений; один ствол дерева средней высоты; один мешок глины; пятьсот кирпичей; полмешка зерен; три мундира из натурального волокна; восемь мундиров из синтетического волокна (разумеется, принимались мундиры обоих Тюльпанов). Дрофка засыпала мужа то романтическими письмами, то страстными призывами вроде: ""Ну когда, когда же ты припорхнешь наконец под мое крылышко? Ты обещал еще в ТУ ночь..."" - то полными затаенного страха описаниями событий, происходивших дома. Из всех яиц, снесенных в злополучную ночь, вылупились исключительно курочки. Они росли буквально не по дням, а по часам, так что за год отсутствия Гусятяса успели превратиться во взрослых птиц. Они были чрезвычайно заносчивы, злы, грубы и не имели, казалось, никаких иных забот кроме яйценесения. Несчастные родители пытались сослеживать непутевых дочерей, но те все равно откладывали гигантские яйца в огромных количествах САМИ ПО СЕБЕ. Петушков они от всей души презирали и могли не задумываясь заклевать до смерти даже отца родного. Из страха перед новым поколением в птичничестве произошло большое волнение умов. Какие-то наиболее отчаявшиеся слюнтяи извлекли из запыленных анналов общественного сознания давным-давно забытую религию. Культы богов и божков росли и множились со скоростью цепной реакции деления урана. Наибольшее влияние имел некий пророк Попугаян. Его туманные высказывания имели один смысл: обрушившиеся столь внезапно беды являются карой Божьей за разбой в космосе и бессовестный грабеж слаборазвитых соседей по галактике; раз птичничество сильнее всех остальных цивилизаций, эту силу следовало употреблять для наставления ""братьев по разуму"" на путь истинный. Так как Попугаян призывал к полному уничтожению вывезенного с других планет (в частности, с Тюльпании) и к запрещению дальнейшего экспорта, Гусятяс был вынужден совместно с другими предпринимателями обратить на него ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ. После нескольких месяцев бурной проповеднической деятельности досадная случайность заставила Попугаяна замолчать навсегда, а без лидера учение стало хиреть и потихоньку затухать. Господину Козодойну не очень нравилось все это. Не нравилось и новое поколение, и всякие там пророки. Однако дома его ждала ненаглядная Дрофкочка, а стремительный рост численности населения означал лишь соответствующее возрастание спроса на стройматериалы, одежду и пищу. И вот в один тихий вечер, когда небо Тюльпании уже почернело, хотя на горизонте еще не исчезли словно намалеванные широкими алыми мазками облака; когда Гусятяс мечтал о домашнем гнездышке, перечитывая письма жены; когда курс стройматериалов достиг невиданных высот - в этот вечер судьба господина Козодойна круто изменилась в последний раз. В его походный домик, сработанный не без претензии на роскошь, ворвались шестеро бойцовых петушков и дав изумленному предпринимателю двадцать минут на сборы доставили его на планету-метрополию. Перед птичничеством стояли колоссальные проблемы, да и злость свою курочки сорвали год назад на петушках, а петушки - на владельцах фабрик упредилок. Поэтому по пути от насестодрома до Центрального Столичного Суда Гусятяса избили всего дважды и сломали ему только одно крыло. Давний друг и соратник по аферам господин Пеликсанс Воробьиньш, пряча глаза за сводом законов жалобно простонал: - Господин Козодойн, проходил ли крем ""Дрофкочка"", выпускаемый ""Козодойн-компанией"", какие-либо проверки перед запуском в продажу? - Все, какие положено,- ответил Гусятяс, морщась от боли в сломанном крыле. Господин Воробьиньш близоруко щурясь покопался в куче документов, осмотрел их на свет и даже зачем-то понюхал, а после нехотя поднялся и вяло сообщил: - Господин Козодойн, вы обвиняетесь в преступлении против птичничества. Режим содержания до суда - самый строгий,- и рухнув на стул добавил шепотом: - Прости, друг Гусятя с... Уже в тюрьме ошарашенный, расстроенный и больной предприниматель ознакомился с солидным и весьма объемистым трудом некоего доктора медицины господина Бексаса Чайкена. Сей кабинетный червь задался четырьмя любопытными вопросами и попытался ответить на них. Вопросы были следующие: 1. почему из яиц, снесенных за последний год, вылупились исключительно курочки? 2. почему они видят смысл жизни в яйценесении? 3. как им удается нести яйца без всякого участия петушков? 4. как объяснить ненормально большие размеры и количества откладываемых яиц? не связаны ли эти факторы с ускоренным ростом и развитием молодых цыпочек? Видно, жена господина Чайкена снесла очень много яиц или слишком сильно била его, если кабинетный червь впервые в жизни (по его собственным словам) рискнул высунуть клюв на улицу. И вот доктор медицины со свойственной ему скрупулезностью и дотошностью установил, что у очень старых курочек и у представительниц наибеднейших слоев общества ничего подобного не наблюдалось! Затем путем опроса он выяснил, что эти курочки ничем существенно не отличались от прочих, кроме... равнодушия к косметике. В свою очередь ""ночь аномального яйценесения"" и появление в магазинах новейшего крема ""Дрофкочка"" разделяло всего полтора месяца... Дочитав опус до этих слов господин Козодойн запустил увесистым томом в стену тюремной камеры и минут десять истерически кудахтал. Однако наконец все же заставил себя подобрать труд господина Чайкена и прочесть его до конца. Итак, ученейший доктор на основании весьма остроумных опытов неопровержимо доказал следующее: 1. даже от самого краткосрочного употребления крема ""Дрофкочка"" возникает неизлечимая генетическая болезнь; 2. болезнь заключается в следующем: 2.1. в организме курочек (без какого-либо участия петушков, что крайне важно!) происходит слияние двух яйцеклеток в одно гигантское яйцо, поэтому появление петушка просто невозможно; 2.2. инстинкты курочек, вылупившихся из гигантских яиц, направлены исключительно на продолжение рода, причем тем же ""однополым"" путем; 2.3. если ""нормальным"" курочкам-матерям требовался ""первый толчок"" для того чтобы снести подобные яйца, то их дочерям никакого ""первого толчка"" не нужно; 3. птичничеству угрожает в самое ближайшее время губительное перенаселение со всеми вытекающими отсюда последствиями. Остаток ночи и еще двое суток Гусятяс мучительно силился угадать, к какой изуверской казни приговорит его суд. По правде говоря, он ожидал всего что угодно, вплоть до средневекового ощипывания и варки живьем в котле с кипящим на медленном огне маслом. Процесс длился всего-навсего три часа. Из них два с половиной ушло на зачитывание выдержек из пресловутого труда ученейшего доктора Чайкена и представление доказательств пагубного воздействия ""Дрофкочки"". Виной всему оказалась основа крема, синтезированная из тюльпанского бензина. Еще минут двадцать потратили на заслушивание показаний крайне жалкого свидетеля - секретаря Вальдшнепсуса, который мялся и кудахтал что-то невнятное. Выступила также ""разгневанная общественность"" в лице одной семейной четы. Приговор - пожизненное заключение с полнейшей конфискацией имущества - был зачитан напоследок и никого особо не взволновал. Не вызвал он резонанса и в птичничестве, как, впрочем, и чествования с пышными перезахоронениями останков невинно убиенных год назад владельцев и служащих фабрик упредилок, и строительство грандиозного памятника официально возведенному в ранг святых пророку Попугаяну. Больше всех недоумевал по поводу мягкости приговора сам осужденный. Как же так? Поймали, изобличили в страшном преступлении... и даже не отдали на растерзание толпам взбесившихся курочек? Выходит, все его терзания не стоили и выеденного яйца?.. К счастью (или несчастью?), птичничеству было не до Гусятяса. В последнее время в разных местах планеты-метрополии и в колониях угрожающе участились загадочные случаи самопроизвольного разрушения домов и инкубаторов, все больше попадалось некачественной пищи, от которой можно было умереть и одежды, которая без видимых причин рвалась и расползалась по швам. Накануне суда над господином Козодойном проходило заседание правительства. Решался единственный вопрос: как справиться с бедствием, расползавшимся по планете подобно раковой опухоли? Единственное предложение, которое пока что не вызывало ни у кого возражений, заключалось в немедленном принятии ""Закона о разбивании яиц"", хотя подобная мера противоречила всем этическим и моральным нормам. Заседание продолжалось уже три часа, когда в зал ворвалась толпа курочек из последнего выводка. Дочь господина Страусса Фламингена бесцеремонно спихнула папашу с председательского места, водрузила прямо на парадный насест коробку с яйцами, сама взгромоздилась поверх них и завладев микрофоном заорала во всю мочь: - Сестры!!! Наши предки протирают в правительстве перья на гузках и не могут сообразить, где что взять нам поклевать, во что нас одеть и в чем жить. Олухи они, вот кто! Эти слова Пингвины Фламингены Пятнадцатой были встречены таким оглушительным хлопаньем крыльев и кудахтаньем, что отцы-министры лишь поглубже втиснулись под мягкие кресла, на которых расположились их дочери-акселератки с яйцами. - Сестры, если наши папаши не могут решить все это, решим сами! - орала свое Пингвина, потрясая пышными телесами.- Я предлагаю вот что: этих олухов распотрошить и ощипать... В этом месте блистательная речь Фламингены Пятнадцатой была прервана хрустом и треском ломаемой мебели и беспорядочным хлопаньем крыльев поспешно улепетывающих отцов. Гвалт улегся лишь минуты через две. - Что ж, без них лучше,- равнодушно заметила Пингвина, осторожно поправляя драгоценные яйца.- Обойдемся! Сестры, я предлагаю вот что. Пусть некоторые из нас отрекутся от ненаглядных яичек... Нет-нет, не шумите! Я против ""Закона о разбивании яиц"", до которого додумались эти тупоклювые. И этот дурацкий закон мы похороним навеки!! Но пусть некоторые из вас отдадут невысиженных птенчиков другим сестрам, займут места всяких трусов в космических кораблях и полетят к другим звездам, чтобы обменять негодный товар. Ведь любая вещь, которая сама собой ломается: дом, платье или тарелка - на вид вполне годная. Поменяем же их, а не захочет кто менять силой отберем у подлеца!!! Или мы не самая сильная культура из всей галактики?! Вот с этой прочувствованной речи, не совсем грамотной и сдобренной ругательствами в адрес родителей начался этап ОБМЕНА в истории птичничества. Когда господин Козодойн отбывал к месту вечного заключения, первые корабли, груженные товаром со скрытым изъяном, отправились в разные концы галактики... Гусятяс отсиживал вторую неделю своей бессрочной. Он размышлял, какое это невезение и до чего это унылое занятие - коротать дни в тюрьме, если ты еще не стар телом и молод душой, а вдобавок - жертва обстоятельств... Да еще крыло не срастается... И как там жена... Еды он не получал уже второй день, поэтому когда дверь камеры тихонько скрипнула, господин Козодойн неловко порхнул вперед... да так и застыл на месте. Вместо грубого петуха-надзирателя на пороге мрачной камеры возникла не кто иная как его собственная супруга, обаятельная Дрофка Козодойна, Дрофкочка В ТОМ САМОМ халатике. - Гуся...- только и смогла простонать она бросаясь мужу на шею.- Гуся... - Дрофка, зачем ты здесь? - кудахтал несчастный господин Козодойн, заливаясь слезами.- Мне кажется, я попал в такое колючее гнездо, из которого ни за что не выбраться. - Знаю, знаю,- лепетала госпожа Козодойна.- И чтобы тебе не было грустно и одиноко в этой холодной дыре, я разделю ее с тобой. - Дрофка! - кукарекнул Гусятяс, но она зажала ему крылышком клюв и продолжала: - Господин Воробьиньш по старой дружбе все устроил. До нас никому нет дела. Но ты, наверное... - Мне второй день не дают еды,- сказал печально Гусятяс.- Ты можешь здесь погибнуть. - Будет у тебя еда,- заверила мужа Дрофка.- Будет, пока я с тобой. Говорят, для этого нужен лишь первый толчок... Госпожа Козодойна замялась и продолжала шепотом: - Из вещей мне позволили взять лишь одно платье. Гуся, разве ты не узнал мой старенький халатик? С ТОЙ САМОЙ ночи я не перестаю думать ОБ ЭТОМ,- в глазах Дрофки светилась любовь, только любовь... Когда все было кончено, она тихонько покудахтывая расстелила под жестким насестом тюремное одеяло и снесла на него семнадцать огромных розовых яиц. - Вот, Гуся, нам еда на семнадцать дней,- твердо сказала Дрофка. Господин Козодойн задрожал от отвращения. - Ты с ума сошла! Это же аморально! Есть собственных детей... - Там, снаружи, дела плохи,- возразила Дрофка.- Еды все меньше. Тебя не зря не кормят второй день. А я не собираюсь плодить безнадежно больных уродов, как это делают другие. Ну же, попробуем вместе! - Бред какой-то,- пробормотал Гусятяс. - Ешь,- мягко настаивала Дрофка.- Ешь. Говорят, наши предки не брезговали даже червями и личинками. Оно было удивительно вкусным, сладким и терпким одновременно. Остальные яйца Дрофка заботливо завернула в одеяло и положила в самый холодный угол камеры, где гулял пронзительный сквозняк. Потом муж и жена сидели обнявшись на жестком насесте. Но в конце концов это не важно, если вы смертельно устали от суеты жизни. Это очень даже приятно. Несмотря на то, что место вашего уединения - тюремная камера, а там, снаружи, птичничество катится в пропасть.