О сапожнике и городах
Его сумасшествие было наискромнейшим, еле заметным. Он был лавочником, владельцем маленькой лавки древностей, и прозывался Педро Альварес. В своем безумстве он не вообразил себя ни Наполеоном, ни Александром Великим, ни Цезарем. Просто объявил, что его зовут Иоганн Шлейбен, и добавил на ломаном испанском, что он «сапожник с Амстердам». Жена попробовала выколотить из него дурь, но он упорно продолжал спрашивать на своем темном жаргоне, как они попали в этот странный город, так что когда он в третий раз назвал ее «малутка Грета», ей все это настолько надоело, что она доверила его врачебному попечительству.
Не было бы это сумасшествие и замешанные в нем лица столь жалкими, возможно, все бы прояснилось к лучшему, хотя некоторые и полагают, что любая ясность подспудно содержит в себе еще более непроницаемый мрак.
Мы говорим это потому, что ни одна из газет не напечатала сообщение о некоем Иоганне Шлейбене, сапожнике из Амстердама, который заболел невиданным безумством – счел себя антикваром Педро Альваресом из Манилы, что на Филиппинах. И так как ни одна газета не поместила фотографий, связанных с этим делом, никто никогда так и не узнал, что Иоганн Шлейбен, сапожник из Амстердама, был на одно лицо с Педро Альваресом, антикваром из Манилы, чье сумасшествие было точно противоположным. Не стало известным и то, что их жены, за исключением некоторых деталей, были схожи как две капли воды. Помимо этого, так и не удалось собрать их всех вчетвером, что, с другой стороны, могло иметь роковые последствия для здоровья милых сеньор.
Идут ли параллельно их жизни? Или этот навязчивый многосложный параллелизм навсегда прервался? По мнению Александра Великого, узлы, когда их нельзя распутать, разрубают. Возможно, Природа, запутавшаяся вконец, согласилась с доводом Александра?
О разной судьбе пальцев
Дядюшке Педро отрезали палец: гангрена. По чести говоря, мы не знали, что с его пальцем, просто он почернел и противился тому, чтобы Дядюшка Педро шевелил им.
Обычно говорят «шевелить ногой», «шевелить рукой», словно речь идет о старых, изморщиненных, заношенных нами башмаках, которые, став частью нас самих, могут быть сброшены, спрятаны, забыты. Но о руке своей надо бы говорить «рука шевелится», а точнее – «шевелится», не говоря о том, что шевелится. И с каким изумленным испугом открываешь, что, оказывается, было много верного в выражении «шевелить пальцем»!
Но вот палец на столе. Почерневший, лежащий навзничь – словно червь, который не может сдвинуться с места на стекле, тяжелый от своей собственной тяжести, совершенно независимый от Дядюшки Педро. Да и ситуация необычна – смешна и горька одновременно, как зелье, в котором вино смешано с уксусом.
С одной стороны, Дядюшка Педро созерцает прооперированную руку (он предпочитает делать это мысленно) и чувствует, что палец там же, где и был, не тот, что артачился, а гибкий, непринужденный, идеальный палец, дивно реагирующий на любое побуждение Дядюшки Педро. Действительно, это то же самое умиротворенное чувство, с каким обычно Дядюшка Педро скидывает башмаки. С этой стороны, предмет на столе действительно кажется лишним.
С другой стороны, оставшиеся пальцы обеспокоены, огорчены, двигаются в судорожном танце, хотят вернуть отлучившегося братца, отсутствие которого так ощутимо. Ведь когда умирает любимое нами существо, как будто у нас отрубают палец; вот и у Дядюшки Педро словно бы кто-то умер.
«Так, значит, – думает Дядюшка Педро, отдаваясь мысли, которую он с законной гордостью относит к разряду метафизических, – моя форма неуничтожима, и мой дух тоже наделен руками и ногами, и вовсе он не какой-нибудь там раскаленный добела шар оккультистов. Но тогда – какой должна быть иллюзорная зубная боль моего духа?! Ведь ежели у духа есть зубы, то какими бы воздушными они ни были, есть также соответствующая боль. И скорее всего надо было бы отрезать еще и этот послушный невидимый палец, который на этот раз уступил бы место неведомо какому виду пальца!» Дядюшка Педро обмирает, потрясенный открывшейся ему бесконечностью.
И, отрешившись от всех проблем, он открывает глаза, глядя на неуничтожимую форму того, что возникает в зияющей на его руке пустоте.
О мертвеце
«Там только что человек умер», – сказал сосед, указав на полуразрушенную ограду пустого дома. Дядюшка Педро словно впервые увидел кирпичную стену, над которой пламенела пунцовая крона фламбойяна. «Вот на этой скамейке сидел, – сказал старик, указывая зонтиком. – И вроде бы почувствовал себя плохо. Поднялся, зашатался, как пьяный, перешел улицу, – черный зонтик в точности указывал путь через нежно-золотой воздух сумерек, – открыл калитку, рухнул и тут же умер. Это и есть то самое, что я называю верхом деликатности». Дядюшка Педро поглядел на покинутую скамью, на немощеную улицу, на полуоткрытую калитку. Так все эти вещи обнаружили сегодня свой страшный и скрытый до этого смысл, выявили свою роль в комедии, для которой и были с точнейшим предвидением созданы и предназначены, – и скамья в парке, и улица, и калитка в ограде, и последние шаги умирающего, придавшие им поразительное единство. «Так, значит, и впрямь, – прошептал Дядюшка Педро, сделав усталый жест рукой, – чтобы вспышкой молнии осветить все это, родился и испил чашу смерти этот человек, пока – не смог больше жить». – «До чего же милашка вон та, что спит!» – сказал сосед. «Но вы сами, – спросил Дядюшка Педро, – все это видели?» – «Нет, – сказал сосед, – мне рассказали. А мертвый все еще там, внутри». Решительным шагом он перешел улицу, резко открыл калитку и вступил на двор, сопровождаемый Дядюшкой Педро.
«Хе-хе! – сосед именно так и прохехекал. – Унести успели». Они остановились в углу двора, образованном высокими, тут и там выщербленными кирпичными стенами. В траве все еще было различимо место, где лежало тело, а рядом со стволом пламенеющего дерева виднелись до абсурда аккуратно поставленные башмаки и латаный пиджак. Опираясь на зонт, сосед смотрел на них с явным неудовольствием.
«Оказывается, ничего не произошло, – объявил он, пнув пустую банку, которая раздраженно звякнула, ударившись о стену. – Более того, так как поговаривают, что никто в нашем квартале его не знал, я почти уверен, что никто и не помер». – «Так оно и есть», – сказал Дядюшка Педро. Концом палки он потрогал суконный пиджак и нарушил симметрию башмаков, внутренность которых на миг омыло тяжелое закатное солнце, озиравшее все эти печально прозябающие руины. Они удалились, а за их спиной внезапный порыв ветра оживил одинокий пиджак.
Из книги «Вести с улицы Химеры»
(1975)
На заре времен
Через две или три луны после того, как с милостивого позволения знахаря мальчик был похоронен, его отчим принес на край ущелья нехитрое сокровище, принадлежавшее тому, с тем чтобы бросить все это в бездну, – краткая отлучка матери благоприятствовала его намерению. Отчим был человек большой и грубый, хотя и неплохой, он хотел лишь облегчить матери горе, которое стало изрядно докучать и не шло на убыль из-за столь пустякового препятствия.
Но вместо того чтобы, следуя первому порыву, сразу бросить все в пропасть, неведомо почему он бегло оглядел каждую вещицу. То ли подействовал загадочный, вечно непостижимый холодок, наплывающий в бескрайних сумерках от пальм, то ли укоры совести. Сначала он выбросил вытертую шкурку хутии[21], за ней – крошечный топорик и вслед, оглядев его со всех сторон, – подобие маленького глиняного идола. И ведь какой лодырь был этот малолетний покойник, всегда готовый к ничегонеделанию, все бы чертил сухой веточкой на земле или на песке всякую бессмыслицу – невидящие глаза, сломанные стрелы, какие-то стволы с большущими крыльями, зверей с двумя огромными пастями по оба конца туловища, – чушь, да и только! Нет, не зря он поколачивал его тонкой палкой для рыхления земли, да и не один раз. Хотя, по правде сказать, никто не умел так оживлять глину: его крокодилы, цапли и зубастые рыбы – прямо на заглядение…