Всю жизнь его считали отшельником. Однажды приятель охарактеризовал его «бирюком»; сей грубоватый и нелестный образ, разошедшийся в его окружении, был настолько же неверен, насколько полезен, ибо снабдил его границей личного пространства. Но верно то, что вопреки семейной стадности, главной была его воображаемая жизнь. Когда супружество его почило, в своих недрах он отыскал гризетку Клодиль, о беспутной жизни которой сочинил три книги. Вымышленная девушка стала его спутницей. Если считать это вывихом или извращением, то сей вывих помог ему пережить трудное время, и он бы ни за что не отрекся ни от него, ни от своей компаньонки. Этому персонажу, обитавшему в городе Ош, он хранил верность и вместе с читателями следил за его вымышленной судьбой. Многие полюбили Клодиль и слали ему письма, будто он знал ее в реальной жизни.
Дорогой мсье…
Давеча я вспомнила об ужине, на котором Клодиль Ротер и ее сестра говорили о том, что обожают фиговый джем.
Я приберегла для вас горшочек сего джема, который сварила моя приятельница, обитающая в окрестностях Каора. Надеюсь, сударь, вам понравится.
Посылка пришла незадолго до того, как Люсьен покинул Марсейян, и теперь в поездке он, вновь осторожно открыв конверт, перечитывал официально-ласковое письмо, словно любовное послание. Столь же торжественно он распечатывал горшочек и угощал джемом попутчиков, коих в последние дни было трое: мужчина, представившийся «старым вором», его молодая жена и их сын. Люсьен к ним уже привык. Цели их путешествий были схожи — семейство тоже искало себе новый дом. «La confiture de figue! — провозглашал Люсьен. — Faite par une dame à Cahors».[68] Сначала мальчишка притворно отводил взгляд, словно воспитанная собака, а потом уже не спускал его с ножа, намазывающего джем на хлеб, тем же собачьим взглядом провожал куски, исчезавшие в чужих ртах, и синхронно сглатывал, внушая себе, будто перед своей порцией угостился тремя лишними.
Рано утром, когда все еще спали, вор исчезал и позже возвращался с добычей: ягодами, свежей зеленью, а иногда и зайцем, реквизированными, как он выражался, с окрестных полей. Путешественников будил дымный запах костерка, который он разводил на обочине дороги, готовя завтрак. Заросший седой щетиной, он казался неповоротливым увальнем, однако умел мгновенно исчезнуть, дабы обеспечить спутников обедом на свежем воздухе. И потому Люсьен взял на себя ответственность за полдники, состоявшие из питья и джема, а также ужины в придорожных харчевнях, которые он оплачивал.
Всякий раз, как Люсьен чуял подходящий дом, повозка останавливалась. Он расспрашивал почтальонов и плотников, не продается ли где заброшенное подворье. Тем временем молодая жена вора, усадив за спину сына, на сменной лошадке разъезжала по проселкам, высматривая жилье для своего семейства. Спутники Люсьена были цыгане, gitans, которые ушли из табора и в поисках нового дома отправились на север. В любой момент они могли обосноваться на каком-нибудь безымянном лугу, и Люсьен знал, что будет по ним скучать. Ему нравилось общество мужа и пение по утрам его жены.
Вас назвали Арией из-за любви к пению, спросил он, или же ваше имя одарило вас талантом?
— Поди знай, — ответил ее муж. — У цыган много разных имен. Подлинное имя держится в тайне, его знает только мать; так нужно, чтобы сбить с толку злые духи, не подпустить их к душе ребенка. Обычно рома пользуются вторым именем. Ее второе имя — Ария.
А вас как зовут? — осведомился Люсьен.
Я не рома. Вот прилип к ней и живу в ее мире. Я — так, сбоку припека.
Порой Люсьену казалось, что семейство ему пригрезилось, особенно когда его члены непредсказуемо исчезали: мужчина — по утрам, женщина с мальчиком — днем. Бывало, он правит лошадью и о чем-то рассказывает, но затем понимает, что беседует сам с собою, ибо попутчики уже спрыгнули, точно с лодки, и подгребают к дальним тополям.
Постоянного имени у меня нет, сказал муж, когда Люсьен повторил свой вопрос. Я знаю цыганский язык настолько, чтоб выжить, но… Говорил он вяло и неубедительно. Казалось, он ни в чем не уверен и хочет выглядеть робким воробушком. А вот мальчика, которого звали Рафаэль, интересовало все на свете, и он буквально засыпал писателя вопросами. Люсьен опасался, что это вызовет ревность отца, но тот имел вид счастливейшего человека, когда прислушивался к их беседам, притворяясь, что они ему ничуть не интересны.