На берегу белел ее контур. Она подняла лампу и окликнула его.
«Сейчас», — сказал Люсьен. Когда он вошел в свет, стали видны его выпирающие ребра. Она поставила лампу на траву, платьем вытерла волосы, облепившие ее голову, потом, шагнув к Люсьену, обтерла его. Смущения больше не было, друг на друга они смотрели так, словно в ее комнате сидели за столом. Она встала на четвереньки; покачивая ее бедра, он медленно потянул ее к себе, словно хотел, чтобы жаркая пещера сама отыскала прохладный сталагмит; промазав, она вновь его позвала, и тогда он проник в ее неизведанные тепло и нежность.
Сколько раз в совместно прочитанных книгах они замечали, но обходили смущенным молчанием тайные знаки неизбежной любви. За все время он прикоснулся к ней считаные разы: однажды неловко взял за плечи, потом вцепился в нее, когда она вытаскивала из его глаза осколок, да еще, потянувшись через стол, ладонями накрыл ее руки. Они словно знали, как все будет: они сольются отражениями друг друга, и в опасливой стыдливости она откроет ему свои сокрытые от других тайны. Свидетелем тому была лампа в траве. Теперь Мари-Ньеж оседлала его, чтобы самой задать ритм, чтобы он еще глубже в нее проник, чтобы руки его ощутили трепет ее тела, чтобы они уравнялись в наслаждении. Оба не слышали ни бесплодного ворчанья грома, ни посвиста пересмешника, ни беспечного жужжанья миллиона букашек. Но только дыханье друг друга, будто рядышком умирали.
Возвращение
О Люсьене в последний год войны мало что известно. Он вновь растворился в безликой плоти перемещающихся войск и полевых госпиталей. В последние месяцы боев его часть стояла под Компьенем, и там к нему пробилось письмо от Мари-Ньеж. Кто знает, сколько писем она написала? Но Люсьен посчитал его первым после их встречи в его побывку. Мари-Ньеж сообщала, что недавно виделась с мужем и они по-прежнему близки, чему она очень рада. Роман оставался все тем же медведем, и она боялась, что он, не дай бог, угодит под трибунал.
Почему-то Люсьен не ответил. Может быть, он все высказал в тех письмах, что сочинял к солдатским женам и возлюбленным, и у него уже не осталось запаса для искреннего сочувствия. Он больше не верил словам. Жене он коротко писал о моральном духе фронтовиков и опасностях, связанных с окончанием войны.
Семья его временно обитала у жениных родичей под Парижем. В Марсейяне было неспокойно — окрестности осаждали болезни, наемники и дезертиры. В конце войны ничего другого ждать не приходилось. Повсюду нищета и нужда толкали народ на преступления. Люсьен понятия не имел, как живет его семья. Он фиксировал то, что его окружало, ежедневно видя гибель людей и даже самоубийства. Священники забывали имена тех, кого отпевали. Люсьен сам молился над умирающими, в ответ получая гадливые взгляды. Думать о Мари-Ньеж было некогда. Перед побывкой он сотни раз вновь пережил то, что их связывало. Теперь приходилось думать о себе, постоянно быть начеку. Однажды ночью кто-то пытался его задушить — даже не враг, а свой.
Война закончилась; военнослужащим выдали проездные требования, но уведомили, что весь транспорт еле-еле ходит. Дорога домой грозила растянуться бог знает на сколько. Глянув на карту, Люсьен сообразил, что в Марсейян может добраться верхом, а уж потом, проверив дом, поездом ехать в Париж для воссоединения с семьей. Чтобы скорее покинуть прифронтовую зону, он стал искать лошадь и в конце концов сторговал одра, который с виду обещал выдержать день пути. Люсьен надеялся, что вдали от передовой купит другого коня. К седлу он приторочил лишь свои отчеты, бросив одежду, справочники и все другие вещи. Одежда найдется дома, где перед Парижем можно помыться и сбрить бороду.
Как и планировал, в Монтаржи Люсьен купил новую лошадь. Если повезет, дня через три-четыре он будет в Марсейяне.
Погода стояла солнечная, но зябкая, и Люсьен мерз в той одежде, что взял с собой. Из мешковины, которую отыскал на заброшенном подворье, он соорудил подобие накидки. Конь, оказавшийся хворым, плелся неспешным шагом. Люсьен терял ощущение реальности. К вечеру второго дня он беспрестанно проваливался в дрему и, очнувшись, не понимал, где находится. Потом на пару часов отключился совсем. Проснувшись на луковом поле, он выкопал несколько луковиц; одну съел, другие припрятал во вьючный короб.