Первый вражеский снаряд упал посреди улицы прямо напротив нашей хаты среди ослепительно ясного дня. Сначала девчата увидали высоченный, сизо-коричневый султан дыма, мгновение одно подивились ему, затем взвизгнули, и крик их слился с грохотом разрыва, со звоном брызнувших на пол, на лавку, на стол осколков стекла. Бледные и оттого еще более похорошевшие, Оля и Настенька выскочили во двор и скрылись в мазанке. А их батька сидел у порога, не меняя позы. С самого утра он только и делал, что сосал свою вонючую трубку да поглядывал на то, как наборщики устраивались со своими реалами, а нам думалось, что хозяин сторожит своих дочерей, и мы потихоньку злились на него.
— Отец, нет ли у вас какого-нибудь погреба? — спросил я, вспомнив о радиоприемнике, являвшемся едва ли не самой ценной вещью в редакционном хозяйстве. Случись что худое с этой металлической голубой коробочкой, дивизия не получит очередной сводки Совинформбюро, не узнает, кто отличился в последних боях, вообще не узнает ничего из того, что произошло в последний час в огромном и взбаламученном войною мире. Поэтому первое, что делал шофер Лавра, на которого были возложены и обязанности радиста, — это рыл небольшой погребок, устанавливал там радиоприемник, прикрывал сверху для маскировки пятнистой трофейной плащ-палаткой, а сверху натягивал на какой-нибудь куст антенну… Сейчас Лавра уехал в автороту за бензином, и заботу о приемнике мне пришлось взять на себя.
— Ну так что же с погребом, отец? — переспросил я, видя, что старик не спешит с ответом.
Хозяин подозрительно и даже испуганно глянул на меня.
— А зачем он вам, сынку?
— Приемник укрыть.
— В мазанке погреб… Пидем за мною.
Я взял под мышку приемник и пошел вслед за хозяином.
— Ось туточки, — указал он на крышку погреба и вдруг грубо и злобно позвал: — Ольга! Настька!.. А ну, марш видтиля!
Девчата, точно суслики, повыскакивали из своей норы и убежали в хату.
Я осторожно спустился в погреб. На дне его, на перевернутой кадушке горела коптилка. Я удивился, что не было здесь того гнилостного духа, какой бывает обычно в погребах, подвалах, бункерах, а веяло чуть внятным, нежным и тревожным запахом девичьей горенки. Глаза постепенно освоились с полумраком, и я увидел чистенько прибранную кровать, вазочку с бледно-розовыми цветами в нише над изголовьем, вышитый рушник на спинке кровати, а на земляном полу, посыпанном белым песком, лежал дерюжный коврик; на стенке висело светлое ситцевое платьице, все в больших синих горошинах.
С вечера до поздней ночи я принимал специальные передачи из Москвы для фронтовых газет, а Настенька сидела рядом на кроватке и спокойно ждала, когда я закончу свое дело и оставлю ее одну в погребе: ночевать наверху, в хате, Настенька боялась да, видать, уж и привыкла к своей подземной келейке. Ей, по-видимому, нравилось сидеть так и слушать, как из голубой маленькой коробки медленно текут звуки обыкновенного человеческого голоса.
— Чудно-то как! — шептала она и беззвучно смеялась, счастливая.
Я очень опасался, что диктор с его пренудным «Иваном Кратким» и «тремя звездочками абзац-абзац» надоест Настеньке и она перестанет спускаться в погреб в часы приема радиопередач. Мне было хорошо, когда рядом находилась Настенька; я то и дело оглядывался, чтобы встретиться с ее влажно блестевшими в сумеречном свете, немножко испуганными, как бы чего-то ждущими глазами.
Так прошла целая неделя. Я и Настенька чувствовали, что с каждым днем нам было все труднее расставаться.
Ослепленные своим счастьем, немые и глухие ко всему, что не касалось нас двоих, мы совсем забыли, что на свете есть другие люди, а среди них бывают разные, хорошие и нехорошие, что они могли за нами следить: давно известно, что влюбленные — страшные эгоисты, им всегда кажется, что раз они счастливы, то должны быть счастливы и все остальные. Не этим ли наивным заблуждениям человечество обязано многими своими трагедиями?