Не сбавляя шаг, он проследовал мимо больничных корпусов в направлении Олд-Бейли. Он и сам не знал, что ожидает увидеть, но, когда перед ним возник угловой многоквартирный дом с пабом на первом этаже, голова его закружилась почти как при морской болезни. Но появившийся в горле комок был добрым знаком, судя по тому, что следом защипало глаза, и он шмыгнул носом. Здесь он провел первые одиннадцать лет своей жизни – вместе с мамой, конечно. Две комнаты на двоих, этого им хватало вполне. Как бы он хотел открутить назад стрелки часов, вернуться в те годы и сказать это маме! Он услышал голоса и смех внутри паба и заглянул в окно. Там не было мистера и миссис Беттс, прежних владельцев, не было мистера Тоггса за пианино, не было Айрис и Лилли с их неприличными историями о постельных делах и о мужчинах вообще. Прошло шестнадцать лет, и все, кого он знал, давно исчезли. Но их забрала не война, а просто жизнь с ее перипетиями, и с этим ничего нельзя было поделать. Нет, он и не думал заходить внутрь, только не в эту ночь. Он закрыл глаза, слушая знакомые звуки дождя и шум проезжающих троллейбусов.
Позднее он бродил по улицам, где играл мальчишкой и где поджидал возвращения соседских мужчин с фабрик или из пабов, чтобы пройтись рядом, воображая их своими старшими братьями, а иногда и отцами. Эти моменты походили на лимонный леденец: кисло-сладкие моменты, когда его рот наполнялся слюной, а затем влажными становились и глаза. Потому что он знал: когда начнет смеркаться и придет время ужина, эти мужчины отцепят его от себя, как отрывают приставший к штанине репей, и вернутся к своим семейным очагам. А он будет снаружи через окна наблюдать эти сцены из чужой жизни – минуту-другую, иной раз дольше, – а когда занавес опустится, пойдет прочь, разочарованный и выбитый из колеи мучительным лицезрением того, чего не имеет он сам. И не будет иметь никогда. И такие моменты почему-то особенно сказывались на движениях его ног, которые переставали нормально функционировать: когда надо было бежать, он замирал как вкопанный, а когда требовалось постоять, вдруг срывался с места – и этот бег невесть куда казался наиболее подходящим занятием для мальчишки, не имеющего отца.
Мисси была единственным человеком, кому он об этом рассказал, и она заявила, что такие моменты делают нас сильнее. Она называла это антигеном – чем-то вроде прививки, предохраняющей от одиночества в будущем. Мисси часто говорила забавные и странные вещи, когда ее не сдерживало присутствие посторонних. Но потом и она исчезла, а нужный ему защитный антиген, увы, так и не был открыт учеными.
В последний раз он видел ее – черт, когда же это было? – осенью 1939-го? Неужели так давно? Она как раз выходила из «Савоя» – шикарная, как кинозвезда, с изящно завитыми локонами и так тонко перетянутой талией, что на нее было больно смотреть. Под ручку с ней дефилировал тот еще франт – весь из себя шик и блеск. При виде Дрейка она просияла и крикнула: Фредди! Никто, кроме Мисси, не называл его так. Покинув своего спутника, она бросилась к нему с раскрытыми объятиями и ярко-красной, искренней, широченной улыбкой.
А ты стал симпатягой, Фредди, сказала она. Я всегда знала, что ты им станешь.
Она дотронулась до его щеки, и он почувствовал, что заливается краской.
Мне девятнадцать, сказал он. Ухожу в армию – чем скорее, тем лучше.
Зачем тебе это нужно?
Кто-то ведь должен сражаться. Почему не я?
По сотне разных причин, красавчик.
Фредди рассмеялся.
Меж тем франт подозвал такси. Мисси отпустила руку Фредди и шагнула прочь.
Куда ты едешь? – спросил он.
В «Кафе де Пари». Там Кен Джонсон со своим джаз-бандом[13].
Хотел бы я его послушать.
Я бы тебя позвала, но…
Только скажи, я с радостью.
Ох, Фредди…
Он проводил ее до распахнутой дверцы машины.
Я не так одет, да? – сказал он.
Для меня ты хорош в любом наряде.
Она скользнула на заднее сиденье такси одним плавным движением, словно вся была сделана из шелка, как ее платье.
Вернись домой живым и здоровым, ты меня слышишь? Не забывай кланяться пулям, дурачок ты этакий.
Не забуду.
А как вернешься, найди меня, Фредди.
Где тебя искать?
В «Кафе де Пари», конечно же!
Теперь уже Дрейк перешел на бег. Промчался мимо Святого Павла, похожего на плавучий остров, дрейфующий в море слякоти. Далее по Годлимен-стрит до пересечения с Квин-Виктория-стрит. Воротник был поднят, и он не глядел по сторонам, прекрасно зная маршрут, – он мог бы пробежать здесь и с завязанными глазами. Соленый и сырой запах детства отдавался в ушах звоном сотни колокольчиков, и это был хороший звук даже притом, что он чувствовал себя отнюдь не лучшим образом. По узким проулкам с булыжной мостовой, где слабо светил один-единственный газовый фонарь, он двигался к пристаням; дыхание его было громким, как и голос его памяти, когда он достиг мокрых ступеней, спускающихся к Темзе.
13