Мальчик уже ждал его во дворе с полосатым оранжевым халатом в руках. Оба молчали. Шпрейцер, переводя дух, позволил мальчику накинуть на себя халат.
Позже, когда Шпрейцер переоделся в клетчатую рубашку и брюки из чертовой кожи, они уселись на деревянной лесенке, приставленной к фургону, в котором жили артисты цирка. На площади шумно расходилась публика, слышались звонки велосипедов я треск мотоциклов. Поворчав, замолк и движок. Понемногу все вокруг стихло.
— И сегодня все обошлось! — сказал Шпрейцер.
Мальчик смотрел, как он курит, как светится у него в руке кончик сигареты. На теряющихся в темноте улицах городка горели огоньки, зато здесь, над заросшей травой площадкой, ярче светили звезды. Длинные перистые облака тянулись по всему небу. Повеял теплый ветер; Шпрейцер выпустил струйку дыма, и ветер отнес его в лицо мальчику. Ему нравится сигаретный дым, он вдохнул его.
— Я и сегодня очень волновался, — сказал мальчик.
Шпрейцер улыбнулся. Когда он затянулся, красный огонек сигареты осветил его губы и нос.
— Слышишь, сверчки поют? — спросил он у мальчика.
— Здорово ты грохнешься, если однажды не получится…
Шпрейцер улыбался.
— Какие они славные, сверчки. И ведь никогда их не увидишь. Я только голос их знаю… Плачут они или поют?..
— Ты же можешь разбиться. Разрешил бы хоть сетку натянуть.
— Ну… могу разбиться.
Мальчик повернулся к нему.
— И ты никогда не боишься?
— Ну да! Только я не думаю об этом. Нельзя о таком думать. Страх убивает.
— И лихачество тоже!
— Храбрость — не лихачество!
— То же самое…
— Этого ты еще не знаешь, — сказал Шпрейцер и похлопал мальчика по спине. — Храбрость, она всегда обдуманная, а лихачество или бесшабашность — нет.
Около клеток со зверьми лаяли бездомные собаки. Кто-то ругнулся, звякнуло ведро. Бросили камень, взвизгнула собака.
— Мало тебе платят в цирке, — задумчиво сказал мальчик. — А ведь трюки твои не пустяк. Тем более что они опасные…
— Я уже не раз говорил тебе, что делаю это не ради денег.
Они замолчали. Им нравилось подолгу сидеть вечерами. Один за другим гасли огни в окнах фургонов. Где-то запела женщина, умолкла, запела опять.
— Ты как, рисовал сегодня? — спросил артист.
— Дом. С садом, с цветами…
— Зря, — сказал Шпрейцер, — Ты солнце рисуй… луну…
— Хотел бы я когда-нибудь пожить в таком доме, — сказал мальчик.
— Я посмотрю потом дом твой. Но, по мне, лучше бы ты рисовал солнце да луну…
— Мы вот с тобой друзья, — немного погодя сказал мальчик. — Я и восхищаюсь тобой… но часто не понимаю. Директора и других понимаю… Но не люблю. Отчего так бывает?
— Когда-нибудь поймешь, — ответил Шпрейцер.
— Я очень боюсь, что однажды ты упадешь и разобьешься. Ты мой единственный друг. Я всегда смотрю твой номер, хочу знать, удачно ли выйдет… Руки кусаю, так боюсь… Но все равно я не хотел бы, чтобы ты бросил…
— Теперь я уж никогда не брошу…
— Ни за что на свете не взялся бы я за такие трюки. Но все-таки хорошо знать и видеть, что у тебя-то хватает духу делать это и ты не хочешь все бросить. Когда ты летишь, я горжусь, хотя мне и страшно.
— Мной гордишься? Оттого что я друг твой?
— Тобой тоже… но не только. Вообще вдруг такое чувство гордости охватывает…
Шпрейцер долго молчал. Часто и глубоко затягивался сигаретой.
— Как по-твоему, — спросил он наконец чуть дрогнувшим голосом, — может, и зрители — так же?..