— Такое тут дело, без преувеличения сказать... Вы уж простите, я понимаю, конечно. Но женщины, старушки точнее...
Жребенцев с неприязнью разглядывал председателя, тщедушного, узкоплечего, маленького росточка. Одет будто пастух, собравшийся в поле: на ногах — резиновые сапоги, поверх мятого кургузого пиджачка — брезентовая куртка неопределенного серовато-зеленоватого цвета, на боку — не то планшетка, не то сумка. Только кнута в руке не хватало. Не было в нем ничего от начальника, громкоголосого и уверенного в себе, имеющего право и умеющего распоряжаться людьми. «Вот ставят таких... неподходящих, а потом удивляются, почему хромает сельское хозяйство, почему в магазинах ни мяса, ни колбасы», — желчно размышлял Жребенцев и устало закрывал глаза, чтобы не видеть невзрачной председателевой фигуры.
— Так что же все-таки вы хотите от нас, милейший Андрей Иванович? — спрашивал председателя конферансье Родион Загурский, выполнявший в этой поездке роль старшого. — Ну женщины, ну старушки...
— Да ведь это какие старушки? Золотые, без преувеличения сказать. — Председатель поддернул вверх слишком длинный рукав куртки и посмотрел на часы. — Сейчас вот почти семь, а они все еще работают и не уйдут с поля до темноты... А ведь совсем старенькие, некоторые — ветхие, можно сказать.
— Нашли чем хвалиться, — мрачно прогудел в бороду чтец Иван Бортников. — А где трудовые законы, где охрана труда?
— Так это ж по собственному их желанию... В том-то и суть, — заторопился объяснить председатель, и его красное, обожженное солнцем лицо покраснело еще больше. — В том-то и суть, что хотят они посильно помочь колхозу в горячую пору уборки. Высокая сознательность. Но и они не обижены, на льне у нас установлена двойная оплата. А старушке тоже деньги требуются, без преувеличения сказать, — платок там какой купить, кофту.
— И все-таки, любезнейший... — морщился конферансье, который, видимо, уже давно догадался, куда клонит председатель.
— Прошу порадовать престарелых тружениц. Очень прошу! — Взгляд у Андрея Ивановича был отчаянно-умоляющим, казалось, еще мгновение — и он бухнется Загурскому в ноги.
— Однако же, — строго сказал конферансье, — однако же, дражайший... Мы должны были дать у вас два концерта и дали, третий же не предусмотрен... Потом, мы тоже люди, мы устали, мы домой хотим, мы голодны в конце концов...
— Насчет ужина я распорядился. Вот сходим в Дивное поле, вернемся и сядем за стол.
— Это что еще за Дивное поле?
— Деревня так называется.
— А почему «сходим»? У нас автобус...
— Дороги туда нет, чтобы на автобусе... Разве что с другой стороны подъехать, так это крюк огромнейший, к тому ж мостик там через речку обвалился... А так мы напрямки, тропкой.
— М-да, — промычал старшой и крепко потер ладонью к вечеру заросший черной щетиной подбородок. — Как будем решать, товарищи?
«Неужто останемся?» — подумал Жребенцев, но как-то отстраненно, чувствуя странное безразличие к тому, что решат коллеги. Клара Солодовникова с полуоткрытым от усталости большим крашеным ртом тронула мизинцем морщинку на виске у глаза и печально улыбнулась. Сергей Лунный и Марк Груздьев в это время, как всегда, о чем-то спорили и вряд ли поняли вопрос старшого, однако на всякий случай бодро крикнули: «Конечно же, об чем речь!» Иван Бортников сказал, что дома его ждут не дождутся жена и дети, но из этого вовсе не следует, что он не желает выступать перед старушками. Ирочка и Зиночка, со свежими оживленными личиками, будто и не было утомительной дороги и двух выступлений, сказали, что они готовы идти когда угодно и куда угодно.
— А вы, Алексей Ильич? — обратился старшой к Жребенцеву.
Жребенцев только рукой махнул: делайте, мол, как знаете.
На всем пути он ощущал тревожный и чистый запах полыни. Ее бледные кустики, пригретые днем невысоким скупым солнцем, теперь, к вечеру, пахли по-предосеннему горьковато. И были тенистые кустарники, были светлые рощицы, были неяркие, с приглушенными красками, будто подернутые сизоватым пеплом усталости лужайки. Цветы на них — не сравнить с майскими да июньскими, поскромнее цветы, но и они были хороши. У Алексея Ильича, лишь вступили они на сухую уютную тропу, потеплело на сердце, оттаял взгляд, он узнавал цветы, знакомые еще с детства. Сбившись в плотные островки, дружно росли тут и там мелкие голубенькие незабудки, клонились долу венчиками вниз лиловые колокольчики, желтели кое-где кульбабы, уже закрывшие в этот предвечерний час свои корзинки, застенчиво прятали в траве беловатые, совсем уже крохотные лепестки невзрачные ясколки и зубчатки. И только бесстрашный, напористый кипрей, поселившийся на вырубках и пустырях, видно, не боялся осени, буйно разливался вокруг, пенился скопищами розовато-сиреневых, пропитанных летним жаром цветков...