Из немцев никто не ушел, всех перебили. Может, и пожалели бы тех, кто руки вверх поднял, но пожалеть никак было нельзя. Ведь они, гады, по приказу гауптмана хотели всех нас живьем сжечь, не пожалели ни детей, ни стариков, ни женщин.
Мы с дядей Ваней видели убитого гауптмана. Лежал он у ворот сарая, фуражка с черепом рядом валялась. Лицо спокойное, важное, будто понял наконец-то немец такое, чего не мог понять при жизни...
Я так мыслю, что зверь он был доподлинный, но где-то таилось в нем, глубоко зарытое, доброе семечко. Его дядя Иван бросил, когда Франц Шмидт малышом был. И дало бы, наверное, оно добрые всходы. Но фашист остался фашистом.
— Так-то, — заключил Александр Семенович. — Вот и скажите после этого, что добрая сила злую ломит...
Впрочем, он тут же, будто усомнившись, спросил меня: — А вы как думаете?
Иван умер лет за пять до моего знакомства с Александром Семеновичем. Умер в родной ельнинской деревне. В последние годы жизни старика Александр Семенович часто навещал его, и, отдаваясь неугасимой памяти, вспоминали они то, что было с ними давным-давно, но что остается в человеке до скончания дней.
Глинков все-таки настоял, взял я у него еще один подарок — ту самую вазу, от которой отказался когда-то в мастерской. Изящная, с отменным вкусом сделанная вещь — в виде факела с завитушками огня вверху, и в ней не уронил Александр Семенович марку своего высокого искусства. И глазурована ваза цветами пламени на фоне клубов дыма. Может, не думал мастер, когда клал глазурь, о войне, но, видно, все же дала о себе знать подспудная память...
Перед этим Глинков позвонил мне по телефону. Тонкий веселый голос в трубке:
— Говорит дед. Приглашаю на семейное торжество: у Лиды сынишка родился.
— Поздравляю...
Я немного растерян — трудно вот так, сразу представить себе в почтенной роли матери девушку, которой я любовался год назад в мастерской Глинкова.
— Иваном назвали.
— Хорошее имя.
— Еще бы! Я пожелал. Молодые сперва ни в какую — несовременно, мол. Три дня уговаривал...
— Как Лида?
— Еще красивей стала. От счастья. Обо мне и речи нет. Все время петь хочется. Шутка сказать — новый Глинков на свет появился. Конечно, фамилия у него отцова будет, а все же... Может, по нашей, гончарной, части пойдет. Как думаете?
— Может быть...
— Ну, так до встречи! Ждем вас!
Когда я уходил от Глинковых, Александр Семенович и вручил мне вазу.
Я гляжу на пламя и дым, и мне чудится, что я сам в горящей деревне, где жили Иван с Саней, будто мне самому обжигает лицо нестерпимый жар, самого душит смрадный чад пожарищ. И еще я вижу колонну старух и стариков, баб и ребятишек, которых немцы гонят по грязной осенней дороге, пристреливая отстающих.
И как наяву стоит передо мной Иван, дядя Ваня...
Рано утром на реке
Еще вечером, ложась спать, Коля приказал себе проснуться в четыре. Его ресницы дрогнули в тот самый момент, когда старенькие часы, висевшие над комодом, торопясь и шепелявя, отбивали удары. Минуту-другую он лежал, ни о чем не думая, борясь с молодым сном, хмельно кружившим голову, потом улыбнулся в темноту — вспомнил, зачем решил подняться так рано.
Окно напротив было маленькое и вмещало всего одну звезду, но зато очень крупную. Коля смотрел на нее пристально, дружелюбно, как на давнюю знакомую, и чуть-чуть жалостливо. Звезда горела спокойно и горделиво, но красоваться ей оставалось недолго — где-то поблизости ходило утро.
Колины пятки мягко стукнули об пол. Он на цыпочках прокрался к лампе, чиркнул спичкой и через плечо взглянул на печку. Оттуда, из-за трубы, неясно виднелось лицо бабки, смутно поблескивали белки глаз.
— Кому было сказано латать крышу? — спросила бабка, скрипуче зевая и тряся космами волос.
Коля улыбнулся ей:
— Да ведь я ненадолго, бабуся.
— Ну, разве только ненадолго. Хлеба с собой возьми.
— А я тебе знаешь кого принесу, бабуся?
— Кого?
— Ни за что не угадаешь.
— Не томи душу, враженок! — крикнула бабка звонко. — Говори уж!
— Сома.
— Сома-а?
Бабка дробно рассмеялась, закашлялась, замахала руками, обороняясь от смеха и кашля. Вдруг лицо ее исчезло в сумраке печи, и Коля услыхал ровное дыхание: бабка снова спала.
Он задул лампу и вышел во двор. Небо было еще непрозрачным, густым, цвета неразведенной синьки, но за рекой утренний свет уже размывал синеву. Колина звезда полыхала ровно и сильно. Он счастливо зажмурился, взъерошил ладонью волосы и спрыгнул с крыльца в траву.
Удочки стояли прислоненные к стрехе. Коля с удовольствием ощутил под пальцами накатанную гладкость очищенного от коры дерева. Звонко щелкнул кнопкой фонарика. Сноп света упал под куст крыжовника, где была спрятана консервная банка с червями. Коля опустился на корточки. Черви, потревоженные светом, зашевелились сотней сплетенных рубиновых тел. Самые шустрые тянули к краям банки шильца головок.