Пелагея, хотя и ждала этого момента, вздрогнула и беспомощно взглянула на Маринку.
— Что же вам такое сказать-то? Мне бы подумать еще... Пускай вон она... Маринка, первой выступает.
В классе тихонько захихикали.
— Гм... — Лина Николаевна стрельнула в Маринку холодным колким посверком очков. — Это в какой-то мере ломает нашу программу... Впрочем, если ваша дочь не возражает...
— А что, и выступлю, — сказала Маринка громко и чуточку сердито, будто недовольная была, что потревожили. Поднялась, тряхнула прической, как гривой, сгоняя к вискам, подальше от глаз непослушные кудряшки. — Работаю вместе с мамой. На ферме — третий год. Учусь заочно в институте. Жизнью пока довольна, а там видно будет... Ну и, как говорится, призываю следовать моему примеру.
Маринка села.
— И все? — спросила Лина Николаевна, ошеломленная краткостью Маринкиного выступления.
— Все! — отрезала Маринка и ущипнула за бок Пелагею. — Остальное мамуля скажет.
Пелагея медленно стащила с головы платок, старательно разгладила его ладонью на столе, потрогала пальцем бело-желтые ромашки на зеленом поле. Прислушалась к своему сердцу. Успокаиваясь, оно билось ровнее, тише. Цветы всегда умиротворяли ее, уводили память в прошлое — глядела она на них, трогала ли. Даже вот такие цветы, не настоящие...
— Я вам как на духу расскажу. Про жизнь свою, значит. Родилась в деревне Сладкие Соты, где и сейчас живу. Только была тогда наша деревня не хуже Могучего Трактора, в пятьдесят дворов. Что мужиков было, что баб, что девок с парнями — туча! Потому как мы тогда о городе и не думали, около земли жили, крестьянствовали, понимали, стало быть, свое назначение... чтоб, значит, хлеб растить, коров доить, кормить людей... этими... продуктами сельского хозяйства.
Лина Николаевна закивала головой одобрительно, и Пелагея, благодарная ей за эту безмолвную поддержку, начала стараться — говорить от души, как просил председатель Васильич, подбирать слова простые и ясные, как на ниточку их нанизывать.
— Ну, счастливого детства, не в пример вашему, у меня, известное дело, не было. Помню, привез отец из города булку такую, французской называлась, одну на всю братию. Дал сестренке моей старшей, покойнице, царство ей небесное, — дели, мол. А она, видать, разволновалась, ручонки тряслись, ну и урони булку. Нас четверо детишек было: три девки, один мальчонка, полезли мы гуртом под лавку — булку искать. А дело под вечер было, в хате уже темно, ничего не видать. Стукаемся мы головенками в потемках, ползаем по полу, а булка как провалилась. Тут мать запалила лампу, смотрим — Шарик, пес наш, у порога сидит, доедает булку. Бросились мы к нему, да где там!.. Он одни крошки нам кинул... Что тут реву было!..
Пелагея взглянула на школьниц. Кажись, слушают. Вон у той, с косами, глаза внимательные, ласковые, вперед подалась. Ее подружка по парте тоже слушает, в забывчивости ушко розовое теребит. И вон та — полная, румяная, с родинкой на подбородке (никак, Домнина дочка?) — слова не пропускает, щекой на кулак оперлась, улыбается светло так...
— А можно вас спросить? — Из заднего ряда тянулась рука. Поднялась девочка-недомерочка, недоросточка. Оказывается, и такие в десятом классе бывают. Пелагея ее и не заметила прежде за рослыми да плечистыми, и не посчитала, наверное, когда считала других. А девочка, видать, бойкая, вострая, голосок звонкий, задиристый. — Можно вас спросить о семейной вашей жизни: любили ли вы когда-нибудь и был ли у вас муж?
Все засмеялись.
— И ничего смешного! — крикнула востренькая. — Вовсе не смешно!
— Да, смешного тут мало, — согласилась Пелагея и покосилась на учительницу. Лина Николаевна, насторожившись, катала в пальцах карандаш. — Не маленькие, можно вам и про семейную жизнь. Она у меня короткая была: и годка не пожила со своим Васей, а он возьми да и помри. Поехал зимой в город на лошади, а одежонка худая. Обратно в пургу ехал злую, наморозился, жар у него сильный открылся... Я к соседке — тулуп одолжила, Васю в тот тулуп и на печку. Так он в тулупе на печке и помер...
Пелагея помолчала. Почитай, сорок почти годков с той поры минуло, а кажется, будто вчера было. Вот он в гробу лежит, Вася... Щупленький такой, в пиджачишке своем лучшем — в полоску, в косоворотке белой. В руку ему свеча вставлена, и старуха Архиповна, приглашенная к гробу, что-то божественное бормочет... По старому крестьянскому обычаю отпевали и хоронили Васю, честь честью, чтоб, значит, и на том свете не обижался... Она больше всего свечку эту запомнила — в Васиных руках, из пчелиного воску слепленную, коричневую, духовитую. От нее сладкий дымок по хате стлался. Уж так хорошо пахло!..